Это моя жена. Она ничего не говорит, но я чувствую, что она вне себя от горя. Дрожит, бедняжка.
И испускает такие звуки, как сломанная музыкальная шкатулка.
Решительно подхожу к ней, беру за плечи и поворачиваю лицом к себе, как куклу. Какой ужас! Это действительно кукла. Она моргает своими искусственными веками из алебастра. Из опаловых глаз текут слезы.
Или это не жена, а моя давно умершая бабушка?
Не могу вспомнить ее лицо. Мне так ее не хватает.
Осторожно кладу куклу на пол и бреду дальше.
Ощущение его присутствия болезненно усиливается.
Сон превращается в кошмар.
Ячейки в помещении становятся камерами пыток в гигантском лабиринте-лупанарии.
Гости оборачиваются демонами и демоницами.
По потолку бегают зловещие рогатые существа.
Оркестр производит чудовищную какофонию, сквозь которую до меня доносится его самодовольный хохот. Его.
Я бреду по лабиринту.
Георгий Яропольский / 1958–2015 /
Поэт, переводчик. Родился в Новосибирске,
жил и писал в Нальчике. Автор восьми поэтических сборников и поэтического переложения Апокалипсиса (Откровения Иоанна Богослова). Переводил поэтов Северного Кавказа и Закавказья: Галактиона Табидзе, Кязима Мечиева, Кайсына Кулиева, а также современных кабардинских и балкарских авторов. С 2001-го занялся переводами с английского стихов Роберта Фроста, Филипа Ларкина и других англоязычных поэтов. Перевел на русский язык более двадцати романов современных англоязычных писателей.
Транзит
Город Nальчик
Игорю Терехову
Хоть в мечеть обратился «Ударник»,хоть реклама повсюду в чести,хоть все больше фасадов шикарных, —от тебя, слобода, не уйти.Пусть три слоя гудрона налягутздесь на землю подобьем оков,но проступит и прежняя слякоть,и булыжники прошлых веков.Пусть малюет хоть кто не по-русски:Pizza, Club, Vavilon ли, Vivat, —на углах, как и раньше, старушкисядут семечками торговать.Даже если и буду сподобленКорбюзье изощренных затей,не поверю в кончину колдобин,закоулков, трущоб, пустырей.Светляки до сих пор не потухли,хоть, конечно, неону – мерси.Нацепив италийские туфли,самотечную грязь помеси.Коль налипнет саманная глина,захолустье винить не спеши:не провинция в этом повинна,а особое зренье души.Мир обманной завесой окутан,но черты его сквозь ширпотребпрозревает художник Колкутин —и все прочие, кто не ослеп.
«Вдруг захотелось снега. Чтобы он…»
Вдруг захотелось снега. Чтобы онсветился затаенно и печально.И чтоб – ни звука. Чтобы только звонв ушах от ненасытного молчанья.И чтобы окна – гасли. И следы,в снегу сойдясь, застыли бы ничейно…А дворник, взявшись утром за труды,не понял бы их знойного значенья!
Пустырь как цитата
По соседству с термитным кварталомлёг и в сон погрузился пустырь.Он дарован зверушкам картавым,ржавым тросам да травам густым.Он изрыт, как ломоть, что оторван,он изрезан небрежным ковшом.По сырым и извилистым тропамя не раз, спотыкаясь, прошел.Оступлюсь – он тяжёлые векиприподнимет – и снова смежит.Он не ищет любви в человекев этом веке; он просто лежит.Он не знает ни поз, ни ужимок,навсегда он решился уснуть.Пусть впечатался след мой в суглинок —он его не затронул ничуть.Весь в репьях, выходил я к асфальту.Было странно легко на душе.Я его заучил, как цитату,но откуда – не вспомнить уже.
Транзит
Что остается в амальгаме,когда смыкается земля?Я отражаюсь вверх ногамив крапленой карте февраля.Здесь нет меня как такового,есть штемпель смазанный: транзит.По полю зренья боковогобесшумно ящерка скользит.
Певческий импульс
Когда исчерпается к черту твой певческий импульс,досадливо лапкой помашешь: мол, не до олимпу-с,я лучше со мхами смешаюсь да с листьями слипнусь, —древесная жизнь, она тоже шурует по жилам;приятней шуршать, чем опять обнаруживать ляпсусв своих же стишках, вслед за чем только тыкву облапишь:в чужие салазки почто, бедолага, залазишь?пора бы заткнуться, под стать остальным пассажирам.Заткнуться, замкнуться, и пусть роговеет короста…Казалось бы, все справедливо, разумно и просто,но фото припомнишь трухлявого Роберта Фроста,что был голосистей тебя даже под девяносто, —и сызнова старые одолевают напряги,опять приникаешь, коряга, к дисплейной бумаге,спускаешь в словесные залежи памяти драги,скребешь и царапаешь донышко… так – до погоста.А что до находок, то дело, вестимо, в породах,в излучинах русла, в живых и отравленных водах,в прекрасных удавах, во вдовах и годах-удодах:обмен здесь возможен, но глина намного дороже,чем все драгоценности, ибо она изначальна, —пластична, как слово, и столь же нежна и печальна,за что вобрала в себя душу, послушно-зеркальна,чтоб снова отдать ее в миг искупительной дрожи.Тебе этот миг предначертано множить и множить,поскольку не раз то, что прожито, должно итожить,чтоб нежить изжить, раздробить, истребить,уничтожить —и вычерпать полностью то, что от воли, от света…Но как объяснить, для чего и кому это надо?Мотив зарождается – нет никакого с ним слада,дарить ему горло – в одном только пенье награда,страда и отрада… покуда не все еще спето.Не думай о сроке, но, выглянув утром с балкона,порадуйся молча проворности антициклона,что за ночь до блеска отдраил настил небосклона,на коем октябрьское солнце к тебе благосклонно, —и, щурясь от дыма трескучей своей сигаретки,возьми на заметку, какой дерзновенной расцветки,пускай стали редки, но сделались листья на веткееще не опавшего, не оголенного клена.
«Окно открыто в дождь. Черно лоснятся листья…»
Окно открыто в дождь. Черно лоснятся листья.Конечно, я его забуду… Но покадождю ещё не час, шурша сонливо, литься —недаром день-деньской томились облака.Окно открыто в дождь. Четыре тихих слова.А я ищу других, не в шёпот чтобы – в крик!Но, может, напишу спустя полжизни снова:«Окно открыто в дождь». И – выключу ночник.
«Опять собака сдохла под балконом…»
Опять собака сдохла под балконом —такая же, как сдохла прошлым летом.Что молвить мне при зрелище знакомом,почти никем на свете не воспетом?Тот цензор, что внутри, пищит: «Да надо ль?Ни ода здесь не сложится, ни фуга.Один Бодлер осмелился про падаль,но у него там – лошадь и подруга…»Молчи, зоил! Скорбеть пристало ныне:подумать о щенке, его восторгах —и как повергла жизнь его в унынье,пройдя на грязных улицах и стогнах.Но, впрочем, что мы знаем о собачьем(киническом!) принятии кончины?Болтая, страхи собственные прячем,навеянные духом мертвечины.Быть может, не гнетет их бремя наше —и смена дней не кажется им знаком —и не подносят гефсиманской чашичасов не наблюдающим собакам?
«Мерцает мне разгадки торжество…»
Мерцает мне разгадки торжество —так звезды днем видны со дна колодца.Что понял? Прописное: для того,чтоб к вам дойти, распять себя придется.Не ново? Что ж, и весь мой путь не нов.Весь мир не нов, меняясь поневоле.Пусть выведут в нем розы без шипов,но красота немыслима без боли.
Набор слов
Среди лубочных облаков,чей облик ласковый так лаком,крест самолётика готовприкинуться небесным знаком.Но там, я знаю, звон турбин,раздолье праздным опасеньям.…Лет в десять ездить я любилв аэропорт по воскресеньям.Тоска по странствиям прошла,менять края неинтересно:другие заняли деларебяческих стремлений место.Не ведаю, как их назвать —недосягаемые дали,когда мои отец и матьдруг друга рядом не видали.Дотянешься ли в ту же тишь,а может, в ангельское пенье,набором слов? ведь это лишьещё одно стихотворенье.