Зимние солдаты
Шрифт:
Когда в соседнем доме, который тоже принадлежал нашему ЖЭКу, умер одинокий человек, освободилась его комнатка. Борьба за нее разгорелась страшная. Но у меня не было выхода, и я добился, чтобы комнатку дали мне. Хотя ее и комнатой-то нельзя было назвать – какой-то маленький закуток в 5 квадратных метров, проходной из кухни в другую, основную комнату, где проживала еще одна жилица. Но все же в этой комнатке можно было поставить Бабусе ее собственную высокую, с перинами кровать, о которой она так тосковала. В середине комнатки напротив окна встал ее стол, и даже диван поставили у стола. Кроме того, в квартире Бабуси была маленькая темная кухонька, которую Бабуся должна была делить с женщиной, ходившей через ее комнату, и еще одной соседкой. Но соседки, к счастью, не пользовались кухней, так что она была фактически для нее одной. Кроме того, ей принадлежала еще и холодная терраса (все это было на втором этаже).
Очень скоро к Бабусе перешел жить Коля, поэтому наша первая комната стала много свободнее…
Ну, а Бабусе пожить спокойно не удалось. Та жилица, что ходила через бабушкину комнату, была молодой женщиной. Еe звали Нюра. Коля – молодой мужчина. И как-то само собой получилось, что сначала Коля стал подолгу просиживать у нее в комнате, а потом она вышла за него замуж, и пошли у них дети – сначала Коля-Младший, а потом Алеша-Младший.
Кончилось все тем, что у Бабуси с Нюрой начались трения. Нам с мамой и вами – тобой и Женей – пришлось бросить свою комнату и, поменявшись с семьей Коли, переехать в комнату Нюры, чтобы спасти этим Бабусю от нападок Нюры, которая оказалась грубой и жесткой женщиной.
– Папа, а почему Бабуся не сохранила свой дом в Мичуринске, она дала вам деньги для «Рыжих Скотов»?
– Нет, но Бабуся вынуждена была это сделать, чтобы получить постоянную прописку со мной в Москве.
– А она бы не продавала!
– Нет, Игорек, время было такое. У нее бы там отобрали дом все равно, когда узнали бы, что она живет со мной. Ведь тогда была система продовольственных карточек и прописок: если прописан, обязан получить карточку. Если нет – живешь без прописки, карточек не дадут, значит, есть нечего будет, а еще и милиция оштрафует, а потом и выгонит. И следили строго, чтобы карточки получали, но не были прописаны в двух местах. Сажали в тюрьму за это.
Поэтому ей пришлось решать. Трудный был выбор. Ведь у нее был свой хороший дом. И, кроме того, Бабуся была красивая, еще не старая женщина, ей было тогда лишь 55 лет. И вдова. Вполне могла бы создать себе новую жизнь. Ведь за нее там сватались. Но она решила быть с детьми и внуками в этот трудный час, добровольно предпочла жить с нами в чулане. А потом, пока я не получил для нее свой угол, спала на раскладушке в общей коммунальной кухне, дожидаясь каждый раз, когда все лягут. И ни разу не пожаловалась. Не пожалела, во всяком случае вслух. Хотя перед продажей дома и колебалась…
Ну а я, как только получил комнату для бабушки (я называл ее квартирой), сразу решил уйти из ЖЭКа и снова попробовать заняться работой по специальности. Я ведь не зря закончил Сельскохозяйственную академию. Тем более что появилась возможность заняться тем, что нравилось, хоть мы и вынуждены были жить в большом городе. Меня приняли в Государственный Политехнический музей научным сотрудником сельскохозяйственного отдела. Через год я стал уже старшим научным сотрудником и работал в этом музее до самой войны.
А мама сначала работала химиком в Крахмало-паточном институте, а потом перешла на работу учителем химии средней школы. Так и работала до пенсии.
Этот второй рассказ папы я записал на магнитофон, когда ему было уже за 80.
Рай во Втором Лазаревском
А тогда, в 1933 году, сразу после переезда из чулана на краю поля орошения во Второй Лазаревский, все там мне очень понравилось. Проведите прямую линию от Уголка Дурова к башне Телецентра в Останкино и идите от Уголка к телебашне. Весь этот путь займет, пожалуй, часа два. Но через первые пятнадцать минут хода вам придется пересечь улицу, по которой, как и шестьдесят лет назад, ходит трамвай, соединяя Белорусский и Рижский вокзалы. Улица, по-прежнему, называется Трифоновской. По дороге к телебашне она сужается, и вся левая сторона ее на протяжении более километра почти не имеет строений – только ограда, а за оградой – то густые, то более редкие, старые разномастные деревья какого-то парка.
Часть дороги, правая сторона которой похожа на старинный парк, называется Второй Лазаревский переулок. Так он назывался и тогда, когда папа привез нас туда на автомобиле-полуторке, в котором разместились и наша семья, и весь ее скромный багаж.
Сейчас левая сторона переулка начинается у перекрестка улицы Трифоновской домом номер один – большим, типичным для средних школ четырехэтажным зданием довоенной постройки, окруженным со всех сторон большим садом. Это московская средняя школа номер 607, а за ней, вдоль переулка, идут многоэтажные, безликие жилые дома с номерами 3, 5 и так далее.
Десятки лет назад, когда мы приехали сюда, окрестности выглядели совсем иначе. Школы 607 не было. На ее месте раполагался парк грузового транспорта, только вместо автомобилей – огромные битюги-лошади, запряженные по две в большущие, на надувных резиновых шинах телеги. Собственно, телегами их можно было назвать лишь условно. В передней части каждой помещалось на возвышении похожее на автомобильное сидение возницы или водителя – широкое, на двоих, со спинкой. Сходство с сидением водителя дополнялось тем, что в центре, перед сидением, был огромный рычаг ручного тормоза. От автомобиля это сооружение отличалось лишь отсутствием руля. Мотор же вполне заменяли лошади.
Дом № 3, в котором нам дали комнату, фактически состоял из трех. Два добротных, многоквартирных двухэтажных бревенчатых дома под железными крышами выходили своими фасадами на улицу, и их соединял высокий деревянный сплошной забор с огромными воротами, создавая единый ансамбль. А во дворе стоял одноэтажный дом бывшего хозяина этого домовладения инженера Кулакова, до революции сдававшего квартиры внаем.
Наш дом находился очень близко от конного двора, и два окна на втором этаже смотрели в его сторону, они были выше каменной стены, ограждающей двор. На первом этаже окон в сторону парка не было – упирались бы в стену. Мне повезло. Наша комната была как раз на втором этаже, и одно из двух ее окон выходило на конный двор. Кстати, это была еще и южная сторона, поэтому днем в ясную погоду у нас всегда было радостно-солнечно. Окно не поглощало звуков, и я каждое утро просыпался под ржание коней, цокот копыт, зычные крики возниц и конюхов. В теплое время года, когда окно было открыто, доносился запах свежего сена, колесного дегтя, пота недавно вычищенных и вымытых здоровых лошадей. Это было так прекрасно! Даже запах свежего навоза не портил радости пиршества настоящей жизни, производимого этим местом. Оно, как мне и сейчас кажется, было, по-видимому, сродни маленькому порту парусных лодок у морского берега огромного города. Ведь и лодки, и лошади перевозят людей и грузы простейшим, стариннейшим способом, в основе которого физический труд людей. Только в первом случае им помогает сила ветра, наполняющая паруса, а во втором – сила прирученных животных.
Я, конечно, не понимал тогда до конца своих ощущений, но интуитивно сразу почувствовал благородную поэзию места. Не хватало только большой воды. Моря я еще не видел, и думал – не увижу никогда. Ведь даже Бабуся за свою длинную жизнь не видела моря, хотя мечтала увидеть. Она считала, что побывать у моря – удел избранных. И я долгое время думал так же.
Отдел гляциологии ИГ АН СССР на лыжной прогулке в Подрезкове. Зотиков 6-ой справа