Зимние солдаты
Шрифт:
Никто не удивлялся, когда несколько маленьких ребят нашего двора, играя с игрушечными автомобилями в грязи ручейка, идущего от колонки, с гордостью говорили, что их автомобили это говночистки, а они – водители говночистных машин. Каким-то образом они интуитивно понимали, что эти водители были намного более независимы от своих начальников, чем водители чистых легковушек, и делали по-настоящему большое дело.
Самокаты
Замкнутый на себя мир двора не мог поглотить всей нашей то разрушительной, то созидательной энергии, порой выплескивающейся через край этого мира. Прямо за воротами дома проходила покрытая булыжником, грохочущая день и ночь, оживленная транспортная магистраль. Наш переулок связывал район Марьиной Рощи с Центром, и наш дом 3 располагался рядом с перекрестком, где переулок встречался с улицей, идущей перпендикулярно ему. Транспорт у перекрестка резко тормозил, почти останавливался. И это давало нам неограниченные возможности для шалостей. Мы подбегали сзади к телегам, к грузовикам, старались схватиться за борта или какую-нибудь выступающую часть кузова и, присев на корточки, прокатиться, скользя на ногах, до самого перекрестка. Это развлечение было, однако, не безопасносным: почему-то водители грузовиков и возницы телег очень не любили нас, цеплявшихся сзади к их транспорту. И когда повозки останавливались, мы, не теряя ни секунды, не оглядываясь, бросались бежать в спасительные ворота нашего двора. Ведь шофер машины, на которой мы ехали, или даже той, что остановилась позади нас, мог неожиданно выскочить и броситься за нами, чтобы, поймав, как следует отлупить. И каждый взрослый готов был им помочь. Странный народ эти взрослые!
Вторым из развлечений, которыми можно было заниматься только на улице, была езда на самокатах. Примерно в 1936 году пешеходный тротуар в нашем переулке залили асфальтом, и для ребят нашего двора стало доступным занятие, которое раньше было возможно только для счастливчиков, живших в центре города.
Самокат каждый мальчишка делал себе сам. Требовалось две доски. Одна, длиной чуть меньше метра, располагалась горизонтально. На ее заднем конце закреплялись снизу один или два шариковых подшипника диаметром сантиметров в семь. На переднем конце сверху к деревянному столбику на поворотных скобах крепилась вторая, уже вертикальная, доска, которая могла поворачиваться вправо и влево. Снизу укреплялся еще один шариковый подшипник, а сверху прибивалась поперечная палка-руль. И все. Самокат готов. Надо было лишь стать одной ногой на горизонтальную доску, взяться руками за руль и оттолкнуться другой ногой раз, и еще, и еще. И самокат с громким, радующим душу мальчишки шумом-рокотом быстро вращающихся колес начинал лететь под ногой по асфальту. Главное, чтобы рядом с домом был гладкий асфальт и удалось бы достать хорошие шариковые подшипники.
Только через много-много лет, купив себе первый велосипед, я испытал такое же огромное удовольствие. Даже приобретение собственного автомобиля многие годы спустя не принесло мне такой радости. А тогда мне пришлось целый год восхищенно наблюдать за счастливыми обладателями самокатов, прежде чем мой дядя Коля, шофер, достал нужные шариковые подшипники. И когда я с грехом пополам с его помощью сделал свой первый самокат, то почувствовал себя самым счастливым человеком на Земле.
Со временем я узнал, что то время, о котором я сейчас пишу, было временем технического взлета моей страны. Тогда, в 1936–37 годах, я понял это впервые и сам, узнав, что чудо техники, каким казались мне шариковые подшипники, которые мы с дядей так искали, изготавливаются в Москве на только что построенном специальном шарикоподшипниковом заводе.
Змеи и голуби
Однако кроме самокатов у нас было еще много развлечений. Все приземное воздушное пространство над окраинами Москвы было заполнено в последние предвоенные годы живыми и неживыми летающими объектами. Тысячи домашних голубей разных пород и расцветок парили над нами вместе с тысячами воздушных змеев и «монахов», различных форм и размеров.
В каждом московском дворе была по крайней мере одна голубятня, и в нашем тоже. Форма и конструкция московских голубятен не изменилась за прошедшие со времени описываемых событий семьдесят лет. Тогда, как и сейчас, голубятня представляла собой маленький сарай, укрепленный как крепость. Толстенная, на крепких петлях дверь его была обита железом. Стены и потолок с откидывающимся наверх люком также были надежно защищены от попыток кражи и взлома. Набеги голубятников на голубятни друг друга для кражи голубей или даже поджога голубятен были очень часты. Ведь главной целью каждого голубятника было не только лелеять и холить своих голубей, любоваться ими и для моциона ежедневно гонять их над своей голубятней, заставляя подолгу кружиться над ней. Нет. Главной целью каждого московского голубятника было переманить к себе голубей из чужой, пусть даже соседней стаи. Старались сделать так, чтобы эти голуби, или хотя бы один из них, сели не на свою голубятню и оказались пойманными. Это событие становилось триумфом всего двора.
Далее начинались дипломатические и торговые переговоры. Приходили почти взрослые, полубандитского вида хозяева плененного голубя, предлагались и отвергались варианты выкупа или обмена. Из рук в руки переходили астрономические для нас суммы денег, а иногда дело доходило даже до ножей и поджогов или взламывания голубятен конкурентов.
Почему-то хозяевами голубятен, голубятниками, были, по крайней мере по мнению старших, самые отпетые, бросившие школу или учившиеся на двойки старшеклассники с хулиганско-криминальными наклонностями. И нам, школьной детворе, категорически, как с дьяволами, запрещалось общаться с ними. Но мы перед ними благоговели и чем бы ни занимались на улице, если в это время летали наши голуби, всегда время от времени смотрели на свою стаю, мысленно пересчитывая, все ли целы и не прибился ли к нашей стае чужой голубь.
Чиним мой первый автомобиль «Москвич-407»
Но все-таки часть неба Москвы принадлежала и нам, простым пацанам. Мы могли, не опасаясь гнева родителей, заниматься летающими змеями. Это называлось запускать змеев. Дорога к искусству запуска змеев обычно начиналась с пускания бумажных «монахов». Их делали из сложенного определенным образом листа бумаги, к которому с одной стороны привязывалась петля из нитки, а с другой стороны – длинный хвост из мочала. Если к петле привязать другую нитку, дать кому-то подержать «монаха», размотать нитку метров на десять и начать быстро бежать против ветра, то «монах», похожий на маленький дельтаплан, обычно сразу взлетает. Здесь надо не зевать. Продолжая бежать, следует выпускать все больше нитки, чтобы монах успел взлететь на высоту, позволяющую ему удерживаться высотным ветром. Это не такая простая наука, как кажется. Во-первых, бежать можно, только пока не кончится свободная часть двора или тротуар. Во-вторых, если будешь выпускать нитки слишком быстро, скорость «монаха» будет меньше скорости бега, и он замедлит набор высоты, а если выпускать нитку медленно, он тоже перестанет набирать высоту и, не успев выйти на ту, где дует хороший ветер, сядет на землю, как только ты остановишься. Кроме того, надо все время следить за плотной сетью самых разных проводов, которыми, оказывается, буквально накрыт на высоте второго-третьего этажа город и через которую твоему змею или «монаху» надо пробраться, не зацепившись, прежде чем он проникнет в безопасное открытое пространство над домами города. Зато какое удовольствие испытываешь, когда твой летательный аппарат, тяжелее воздуха, вдруг начинает по-новому, сильнее тянуть, требовать больше ниток, и ты знаешь, что спустить его обратно можно только силой. Особенно остро испытываешь это чувство, когда переходишь от слабенького «монаха» к змею.
Обычные московские змеи тех лет изготавливались из больших листов прочной бумаги с приклеенными к ней в виде андреевского креста длинными, тонкими, отодранными от куска фанеры дранками. Они снабжались прочной петлей из трех ниток в верхней части для соединения змея с основной, толстой нитью, идущей от змея к его хозяину. В нижней части змея к концам дранок, приклеенных в форме креста, крепились два конца сделанного в форме петли хвоста из мочала. Хвосты у змеев были обычно много больше, чем у «монахов», имели самую разную форму и являлись предметом гордости хозяина змея. К сожалению, провода у земли, как для кораблей рифы у морских берегов, становились могилой для многих наших воздушных змеев, и обломки их видны были во многих местах.
Запуск змеев, катание на самокатах, игры в войну (обычно до первой небольшой крови), в фантики, ножички, в расшибалочку или пристенок на те несколько копеек, что у нас иногда появлялись, или на те же фантики, которые часто служили главной разменной монетой, являлись главным нашим занятием во дворе в теплое время года.
Под колесами автомобиля
Но и зимой было чем заняться в нашем переулке. На противоположной стороне его, как вы знаете, не было домов. Там, за оградой, было старое Лазаревское кладбище, которое какие-то люди постепенно сносили, разрушая старые памятники, выкапывая экскаваторами мертвецов из могил, увозя куда-то полную костей землю и заравнивая оставшуюся так, что никаких следов прошлого не оставалось. Левую, наиболее удаленную от нашего дома часть кладбища уже давно выровняли и превратили в Дзержинский детский парк. Вход в парк венчала высокая арка с надписью: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Здесь была большая овальная площадка стадиона с трибунами, которая зимой заливалась, и на ней иногда играли в хоккей с мячом, а основное время она использовалась как открытый для всех каток.
Первые годы жизни в Москве я катался на коньках-снегурках с широкими лезвиями и носами, загнутыми спереди, как у санок. Они привязывались к валенкам веревками. Наш дворовый каток был вполне хорош для этой техники. Однако примерно лет в одиннадцать исполнилась моя мечта – родители купили мне остроносые коньки. Правда, не гаги, на которых катались все хулиганы – завсегдатаи катка, на которых я с завистью смотрел, а коньки под названием «Английский спорт». Но они тоже были остроносыми и приклепанными к ботинкам. Я очень обрадовался этим конькам, но рано. Оказалось, что на них нельзя было кататься на нашем дворовом катке. Лезвия слишком глубоко утопали в рыхлой, нерасчищенной поверхности, а острые носы зарывались в ней. И я начал ходить на каток парка. При катке была раздевалка, но я не пользовался ей. Ведь она была платная, а у меня не было денег, да и не пустили бы туда одного родители: мал еще, чтобы самостоятельно переходить дорогу. Возникшую проблему пришлось решить по-другому. Я одевал коньки, не надевая пальто, и топал по ступенькам вниз, так что Бабуся была уверена, что я иду кататься во двор. Я же выходил на улицу и бежал, ковыляя по тротуару, до детского парка. Где-то перед парком, дождавшись перерыва в движении транспорта, перебегал дорогу и через минуту оказывался на катке. Покатавшись часок, я тем же путем возвращался обратно. Правда, однажды такое возвращение чуть не закончилось печально.
Уже вечерело, когда я усталый, ковыляя, вышел из парка, прошел немного по переулку и остановился, чтобы перебежать дорогу. Но в этот момент движение по переулку было очень сильным, безостановочным. Длинной непрерывной лентой быстро шли передо мной большие повозки, каждую из которых тянула пара огромных лошадей-тяжеловозов. Выбрав момент, когда расстояние между проезжающей телегой и следующей за ней парой лошадей было достаточно большим, я бросился в это пространство. И перебежал бы. Но, пробегая уже перед носом второй лошади, я увидел вдруг, что к тому месту, куда я собирался бежать, на большой скорости, обгоняя обоз, приближалась легковая машина. Шофер ехал перед этим без света, и я не заметил его в сумерках. А теперь он включил полный свет. Я остановился на мгновение. Два огромных светящихся огня ослепили меня в упор, а перед ними было черное пространство, которое за секунду до этого казалось безопасной дорогой. Я приостановился, но почувствовал вдруг горячее дыхание и увидел прямо у лица огромную, отстраняющуюся от прямого удара голову лошади. Ее испуганный глаз словно извинялся, что она ничего не может сделать и раздавит меня, если я немедленно не исчезну с ее дороги. Почувствовав у самого виска показавшийся огромным передний конец приближающегося дышла, я, не колеблясь, бросился, как головой в воду, в черное пространство перед слепящими огнями. Я слышал визг тормозов, ощутил небольный удар всем телом обо что-то твердое, падая, слабо попытался за что-то уцепиться, но ручонки срывались. Потом понял, что лежу на спине, держусь за что-то над собой, и вместе с этим чем-то мы долго-долго катимся куда-то винтовым движением. Моя спина через тонкую ткань свитера и лыжного костюма чувствовала это движение. Потом все остановилось, и я закрыл глаза. Стало вдруг спокойно, тихо, ничего не болело. Сколько я лежал так? Вылез шофер, собралась толпа.