Зимние солдаты

Зотиков Игорь Алексеевич

Я, наверное, понял вдруг, тоже впервые, что есть области, которые человек вынужден пройти один, даже если он маленький, а рядом родители. И у меня появилась новая мечта и цель в жизни: постараться прожить так долго, чтобы дожить до момента, когда я смогу выйти из этой больницы и сам пройду еще по тем деревянным ступенькам, даже посижу на них.

К счастью, эта мечта осуществилась. Начав поправляться, я выздоравливал быстро. Каждый день врач, осторожно и мягко наклонявший мою голову вниз и просивший достать подбородком шею, хвалил меня за успехи и сообщал мне, как взрослому, что спинномозговая жидкость, взятая во время пункции, стала еще более прозрачной, совсем прозрачной. Сообщал так, словно это я своим хорошим поведением добился таких важных для него изменений. Я верил ему и гордился, что я такой хороший его ученик

и делаю ему приятное. Я любил своего доктора, думал, что мы навсегда будем как родственники, а оказалось, что больше его никогда не видел, да и имя и отчество забыл. И сегодня горько оттого, что никто уже не поможет мне вспомнить, – папа и мама умерли. Помню лишь, родители говорили мне, что мой спаситель был еврей, а больница находилась в месте, называвшемся Соколиная гора.

Домой, в нашу маленькую комнатку, где мы жили с Бабусей, я вернулся в конце апреля. Несколько дней просидел дома, а потом на трясущихся ножках спустился по лестнице со второго этажа и вышел на крылечко, о котором мечтал. Спустился по нему, поднялся и сел одиноко на ступеньках.

Еще несколько дней эти ступеньки были моим любимым местом. Как-то дядя Коля застал меня там, потрепал осторожно по голове: «Да, Агрюша, теперь вся жизнь у тебя пойдет по-другому. Все время придется помнить, что тебе будет все нельзя. Из того, что ты делал раньше…»

И действительно, когда я пошел в школу в последние две недели учения, чтобы хоть как-то быть переаттестованным и переведенным в восьмой класс, то обнаружил вдруг, что учителя заботились о том, чтобы я не перегружался учебой, больше, чем моими знаниями. Дома на шкафу я неожиданно нашел фюзеляж моего автожира, который папа забрал из кружка, уверенный, что я уже не буду никогда заниматься в нем. А скорее, он забрал его, чтобы сохранить на память о сыне, которого вполне мог не дождаться из больницы живым.

Первое лето моей новой, послеменингитной жизни было для меня самым трудным: «не бегай», «не прыгай», «не читай много книг», «будь все время в тени», «нарушишь эти правила – и будет повторный менингит».

Сколько раз, увлекаясь и бегая, я внезапно останавливался в панике. Сердце от бега так начало толкать кровь в неокрепшую еще голову, что мне вдруг казалось: опять! опять пришло страшное! Я наклонял голову вперед, дотрагиваясь подбородком до груди, но мне казалось, что голова гнется вперед уже не так легко, а это первый признак. Сейчас начнется страшная головная боль, беспамятство, а потом ужасные пункции. И, забыв про игру, я шел, став внезапно маленьким старичком, домой к бабушке.

Родители сняли дачу в то лето совсем близко от Москвы, в Опалихе, с левой стороны от станции, если смотреть из Москвы. У нас была комнатка и терраска, а перед ними в тени деревьев стол, вдоль длинных сторон которого стояли на столбах лавочки, там я обычно и сидел.

Шар монгольфьер и июнь сорок первого

Время шло, и я выздоравливал. Весну 1941 года я встретил довольный собой, потому что к удостоверению инструктора авиамоделизма я, наконец, получил большой, с крыльями значок. Этот значок был очень важен для меня, потому что я думал, что он поможет. Я нуждался в его помощи, так как был влюблен, безнадежно влюблен в прекрасную девочку, ту самую Люсю, которая жила в одной квартире со мной. Сидя в своей комнате, я часто слышал ее серебряный смех на кухне. На своей собственной кухне! Но я не мог выйти туда. Что я ей скажу, если она спросит меня о чем-нибудь? Меня, глупого и уродливого мальчика с длинным носом? Я ведь не знаю о чем надо говорить с девочками. И вдруг она почувствует, что я думаю, и посмеется надо мной? И я предпочитал не выходить из своей комнаты на кухню до тех пор, пока она не выбегала во двор играть в волейбол с ребятами из нашего двора. Волейбольная площадка была прямо под одним из наших окон и окном кухни. Но я не мог выбежать вместе с ней. Я слишком плохо играл в волейбол, чтобы встать на площадке вместе с ней.

Прекрасный крылатый значок был моей единственной надеждой. Мне-то хотелось любоваться им, как полетами в небе моделей, мою причастность к созданию которых он обозначил. Я думал, что он обратит внимание Люси на меня, что все эти крылышки и авиационный пропеллер привлекут ее, и она мне улыбнется. Поэтому однажды, собрав всю свою волю, я вышел к ней на кухню,

и начал говорить о самолетах, стараясь стать так, чтобы ей был виден значок, думал, что она спросит меня о нем. Но она просто не заметила его и была ко мне так же безразлична, как и прежде.

Я понимал ее, она была на год старше и иногда гуляла по улице с другими, старшими мальчиками. Среди них был даже один в форме военно-морской средней школы (были и такие до войны). И все они умели разговаривать с ней. Куда мне до них даже с моим значком. Я еще не знал тогда, что получу в жизни много разных значков, но их эффект будет таким же…

Когда подошло лето, мама, которая, наверное, все видела и все понимала, устроила меня на все летние каникулы на мою первую работу – инструктором авиамодельного кружка в одном из подмосковных пионерских лагерей. Мне сказали, что в мою работу не будут вмешиваться, но к концу первой смены мой кружок на лагерном празднике в присутствии родителей должен показать свои достижения.

Я очень переживал, боялся, что у меня ничего не получится, дрожащими руками покупал инструменты и материалы, готовился. Но все обошлось хорошо. Мы с ребятами из кружка по чертежам, которые я достал, склеили из тонкой бумаги огромный шар монгольфьер. В середине праздника мы развели в сторонке, с наветренной стороны от поля, где проходило гуляние, костер и стали наполнять шар горячим воздухом и дымом. Когда шар, к моему удивлению, наполнился и стал рваться из наших дрожащих от страха и волнения рук куда-то вверх и в сторону, мы отпустили его. И шар не сгорел, не перевернулся отверстием вверх, не упал, как предсказывали. Он взмыл вверх! Медленно и тяжело, накренившись на один бок, огромный – похожий на воздушный шар из книги «Таинственный остров», после того как у того оторвалась корзина – волоча за собой большую тень по земле, он словно нехотя перелетел все футбольное поле, на котором шел праздник. Но…, не успев набрать достаточной высоты, врезался в деревья на другой стороне. Впрочем, большего и не требовалось. Буря радостных воплей и аплодисментов ребят и родителей сказали нам, что мы победили.

Почти всю следующую после праздника ночь я не спал. Посреди ночи я был разбужен возбужденными голосами пионервожатых и громкими звуками какого-то фейерверка. Что-то странное творилось в воздухе над нами. Лучи мощных прожекторов метались по черному небу. В некоторых местах несколько таких лучей соединялись вдруг в светлые пятна, и в середине их можно было видеть яркие точки спокойно летящих самолетов, к которым тянулись с разных сторон, однако не нанося вреда, красные пунктиры медленно поднимающихся вверх огней. Воздух был наполнен звуками, дрожал от громких бум-бум-бум и та-та-та и тяжелого гула многих авиационных моторов, часть из которых ревела монотонно, а часть вдруг начинала визжать так, что казалось, источник этого звука должен вот-вот разорваться. Все это было необычайно интересно, но, к сожалению, скоро кончилось, и все разошлись спать возбужденные, в хорошем настроении. Никто из нас не видел раньше такой грандиозный авиационный парад, да еще ночью.

На следующее утро мы узнали, что немецкие войска перешли нашу границу, а немецкие самолеты бомбили многие города СССР. Началась война с Германией.

На следующий день, утром, начальник лагеря вышел к нам подпоясанный портупеей, на которой висел пистолет, и официально объявил о том, что началась война с Германией и наш лагерь закрывается. Через несколько дней вереница машин отвезла нас всех в Москву.

Наверное, не все лагеря вывезли в Москву так быстро, но наш был особый. Он принадлежал Министерству государственной безопасности, и в нем находились дети ответственных сотрудников этой организации. И я не уверен сейчас, что, ни случись войны, это учреждение не завлекло бы меня со временем в свои сети. Ведь попал я туда, потому что наша школа находилась в том же райкоме комсомола, что и Министерство, и этим воспользовалась мама, когда устраивала меня в лагерь. Попасть туда со стороны было невозможно, а, попав, ты уже навсегда, наверное, становился в какой-то степени своим. Так что война сослужила мне хорошую службу, разрушив способные в дальнейшем окрепнуть контакты с этим ставшим неприятным для меня, когда я поумнел, ведомством. До сих пор я иногда думаю, не стал ли бы и я сотрудником его со временем, не порви ураган войны эту мою связь, которой обе стороны в то время остались довольны…