Зимние солдаты
Шрифт:
Потом, когда я вошел в силу, и мне посчастливилось переплывать не раз океаны, и появились деньги, достаточные, чтобы свозить постаревшую, но не потерявшую интереса к морю Бабусю к месту ее мечты, я предлагал ей путешествие. Но как-то не настойчиво, без конкретной даты – ведь все дела, дела. Так, незаметно, пришла к Бабусе настоящая старость и немощь, и поездка оказалась ей не по силам. То же у меня получилось и с идеей свозить папу в места, где он родился и провел детство. Так же, наверное, получится и с моей мечтой бросить все и уехать куда-нибудь, где живущие рядом будут с уважением относиться к тому, что делаю и пишу. Почему-то, вопреки мнению близких, кажется, что написанное достойно уважения, может, даже сохранения, и не является собирающим пыль мусором, годным лишь для помойки.
Люся
Нам повезло и со вторым окном. Оно смотрело во двор на запад, и даже к вечеру комнату не покидало солнце. Кроме того, из окна была видна лучшая часть двора, в которой предпочитали находиться и взрослые, и дети. По вечерам заводили чей-нибудь патефон, а собравшиеся во дворе подпевали ему или даже танцевали. Днем, после занятий в школе, несколько мальчиков и девочек из старших классов часто играли здесь в волейбол – первое время в кружок, а потом и через сетку, натянутую между двух столбов, на которых в другое время сушилось белье. Правда, это был не силовой волейбол: главная задача – не победный пас, а необходимость не угодить мячом в стекло дома.
Так случилось, что я вовремя не подключился, не научился играть в волейбол вместе со всеми, поэтому стеснялся участвовать в игре. Мне оставалось лишь незаметно наблюдать за играющими. И для этого мое второе окно, слегка занавешенное шторкой, было очень кстати.
Сердце сладко, горестно-сладко, замирало, кода среди волейболистов появлялась девочка по имени Люся. Как мне хотелось играть с ней рядом. Но не мог же я показать ей свое неумение…
Люсе было примерно столько же лет, сколько и мне. Может, она была даже чуть старше, я никогда не спрашивал ее, хотя мы и жили по соседству.
Наш дом, левый из двух соседних, если смотреть с улицы, имел в плане почти квадратную форму и два входа с лестницами наверх. Вход в середине дома с фасада мы называли парадным, второй – тоже в середине дома, но со двора, назывался черным. На каждом этаже по плану архитектора были всего две квартиры, справа и слева от лестничных площадок. Таким образом, в каждой из однотипных квартир были: кухня, три комнаты и два входа – с парадной и черной лестниц. Парадный вход нашей квартиры вел в небольшую прихожую, из которой дверь налево – в большую проходную комнату с окнами на улицу, а из нее во вторую комнату с окном на конский двор. Эта часть квартиры, по моим понятиям роскошная часть, была занята, когда мы въехали.
Здесь жила семья отставного балтийского матроса Силуянова – работника комендатуры Кремля, как он сам отрекомендовался. Его жену мы сразу прозвали Силуянихой, потому что невзлюбили ее за громкий, скандальный голос. У них было двое детей – сын Вова, на три года младше меня, и дочь Люся, та самая, при виде которой у меня с какого-то времени екало сердце, дрожали ноги и отнимался язык.
Дверь с другой стороны парадной прихожей вела в небольшую комнатку с окном во двор. Она называлась кухней, потому что там стояла небольшая плита, топившаяся дровами, и два стола с керосинкой на каждом. Одна керосинка осталась от прежнего хозяина, ведь он переехал в дом с газом, о котором мы даже понятия не имели.
На кухне было еще две двери. Одна – толстая, утепленная – вела на лестничную клетку черного хода; наша семья в основном пользовалась им. Вторая дверь – с противоположной стороны, легкая, белая – вела в комнату, которую папа назвал нашей и которую я мгновенно и, теперь ясно, навечно полюбил.
Я думаю, что у Силуянихи были причины не любить нас, может быть, даже ненавидеть. Ведь до нашего приезда у нее была надежда, что в освободившуюся комнату въедет какой-нибудь одинокий человек, который и дома-то бывать почти не будет, а значит, не будет мешать, то теперь эти мечты рухнули. В жестокой реальности она увидела настырных от выпавшего на их долю, еще молодых, полных сил и желания бороться мужчину и женщину; двух мальчиков самого разрушительного для мебели и стенных обоев возраста и крепкую еще старуху, застенчиво заявившую, что будет спать на кухне, на раскладушке, раскладывая ее, когда кухня вечером уже никому не будет нужна – в комнате не хватило места для кровати.
Первое, с чего новые жильцы начали, они прибили в и без того маленькой кухне умывальник, под ним поставили таз на табуретке, а под табуреткой еще и ведро для мусора. И, кроме того, когда папа узнал, что туалет находится на улице в страшно грязной будке в самом дальнем и темном углу двора, он заявил, что он не может отпускать туда своих женщин и еще маленьких детей. Он ввел в семье режим ночных горшков и вынужден был поставить на кухне еще одно ведро с крышкой для слива туда отходов человеческой деятельности членов семьи. И хотя папа обещал всегда начинать каждое утро с выноса этого ведра на помойку, я внутренне краснел и млел от стыда. Но что я мог?
Второй дом у дороги был другой конструкции. Тоже деревянный, двухэтажный, бревенчатый, он имел как бы коридорную систему расположения квартир. Продолговатый по форме, он был обращен к улице боком. Окна квартир в бревенчатой стене слева, а справа часть дома, сделанная в виде длинного коридора, в котором слева были двери квартир, по четыре квартиры на каждом этаже; а справа, в центре коридора, из досок было отгорожено помещение кабинок уборной, тоже по четыре на каждом этаже. Кроме того, в торце каждого коридора имелись тоже отгороженные досками чуланчики, принадлежащие счастливым обладателям торцевых квартир. Именно в этой квартире получил со временем папа комнатку для Бабуси. А еще через несколько лет туда же, спасая Бабусю от тети Нюры, переехали из своей комнаты с видом на конюшню и мы, обменявшись с дядей Колей. В этом доме в каждой квартире жили каким-то образом тоже по несколько семей.
Наш двор
За фасадом двух наших домов и соединяющего их высокого забора с обычно закрытыми огромными воротами находился свой, не связанный с улицей мир. Это был большой зеленый двор, отгороженный с одной стороны высокой каменной стеной конного двора, а с другой – рядом придвинутых вплотную маленьких сарайчиков проживающих здесь семей. Отопление в домах было печным. Каждая семья топила свою печку и поэтому еще с осени заготавливала в сарайчике дрова на всю зиму. Хранились вместе с дровами и приспособления, чтобы их пилить и колоть: козлы, пилы, колуны.
Участок двора, принадлежащий нашему комплексу дом 3, простирался от линии его фасада из двухэтажных домов довольно далеко. Конный двор за забором успевал смениться другим, тоже очень интересным объектом – одноэтажным заводиком с непонятным названием «Химрадио». Что на нем делали, никто толком не знал, но все знали, что там много каких-то устройств, состоящих из длиннейших лент вощеной бумаги и металлической фольги. В устройствах – по-видимому, конденсаторах – эти ленты были туго намотаны в виде плоских брикетов, но стоило брикет вскрыть, как метры и метры лент просто вырывались наружу. Каждый мальчик мог проникнуть на заводик и найти там себе сколько угодно этих брикетов-конденсаторов, а потом бегать по двору с красиво развевающимися от ветра лентами.