Зимний скорый. Хроника советской эпохи
Шрифт:
Он чуть наклонился к Григорьеву и зашептал:
— Вы посмотрите на тех, кто за столом. Это же наши ученые! Да какие молодые все! Это наша наука еще на двадцать-тридцать лет вперед, мы с такой наукой в следующий век перевалимся! — Он тихо задрожал от смеха: — При какой демократии, при какой настоящей диктатуре такое возможно? И тоже ворчат, бессовестные, а им надо молиться за систему… Ведь так? Ну скажите, скажите что думаете! Я же знаю, вы нас не любите. Вы нас презираете, верно? — кажется, он крепко подвыпил. — Зачем вы к нам вообще ходите?
— Поесть, — честно ответил Григорьев.
— Браво! — засмеялся доцент.
Он придвинулся так близко, что Григорьев ощущал запах дорогого одеколона, исходивший от его гладко выбритой кожи. Мелькнули в памяти полутемные коридоры кафедры конца шестидесятых и молодые лица «полубогов». Оглядел сидящих за столом: да, не постарели они, только располнели. Пожал плечами, ответил доценту:
— Я думаю, они виноваты не больше других.
— Ну а случись, грянет демократия или настоящая диктатура, что с ними будет? Не представляете?.. Хорошо, хорошо, а можете себе представить, что с ВАМИ будет?
Григорьев опять пожал плечами:
— Не знаю. Шея есть, хомут — по русской поговорке — найдется. В любом случае кто-то должен хомут тащить. Буду работать, как работал. Или лучше, или хуже.
— Достойный ответ, — согласился доцент. — Коньячку так и не хотите? Ладно, вот вам ваша водочка. И перестанем присутствующим косточки перемывать. Всё равно уже никогда, ничего не изменится. Диссидентство наше — тьфу, ребячество. Настоящие революции делают от голода, он злость рождает. А у нас, худо-бедно, все сыты — и злости нет. Раздражение только, на нем ничего не совершить.
— А вы знаете, — спросил Григорьев, — в чем главное отличие дурака от умного? О присутствующих, разумеется, не говорим, так — абстрактный вопрос.
— САМОЕ главное? — заинтересовался доцент и даже наполненную рюмку отставил. — Ну-ка, ну-ка?
— Дураку кажется: что есть сейчас, то будет и всегда. А умный понимает: всё меняется.
Доцент притих, покачал головой. Сказал сокрушенно:
— А вы все-таки злой. Не дай бог, попадет вам в руки власть. Понимаю: скажете — даром не нужна. А вдруг попадет? Ох, дров наломаете!
На димкином суде Григорьев не был, опять оказался в командировке. Едва прилетел, помчался к Стелле. Та положила перед ним несколько машинописных листков: слепая печать (какой-нибудь пятый экземпляр), желтоватая скверная бумага хуже оберточной.
— Там зал судебный человек на пятьдесят, — рассказывала Стелла. — А мы с Мариком одни только и сидели. Первый раз Димочку увидела после ареста. Похудел, бедный, глаза большие сделались. Но улыбался нам…
Она опять не плакала, только голос прерывался нервной дрожью.
— Успокойся, — Григорьев гладил ее руку, а сам пытался осилить едва различимый и оттого словно невзаправдашний текст:
«Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… районный народный суд г. Ленинграда в составе председательствующего… народных заседателей… при секретаре… с участием адвоката… рассмотрел в открытом судебном заседании дело по обвинению Перевозчикова Дмитрия Николаевича, 1946 г. рождения, уроженца Ленинграда, русского, бывшего члена КПСС…»
— Почему бывшего?
— Так его же исключили, — объяснила Стелла. — Порядок такой: как только арестовывают, на работе сразу партсобрание собирают и исключают.
— Порядок! — фыркнул Григорьев.
«…Суд установил: Перевозчиков Д.Н., являясь должностным лицом — мастером и исполняющим обязанности начальника цеха Комбината прикладного искусства, проявил преступную халатность, выразившуюся… Чем нанес ущерб государству на сумму 2140 руб. 30 коп…»
— Всего-то? — изумился Григорьев. — На эти деньги сейчас и половинку «Жигулей» не купишь.
— Было больше, — вздохнула Стелла. — Просто ужас, сколько на Димочку повесить хотели! Это Валерий Соломонович по ихним же документам всё отбил.
«…Допрошенный в судебном заседании, Перевозчиков свою вину не признал. Однако вина подсудимого полностью установлена следующим…»
Григорьев с трудом вчитывался в монотонное перечисление каких-то нарядов, договоров, свидетельских показаний.
«…Оснований не доверять свидетелям у суда не имеется. Неточности и противоречия в показаниях последних не свидетельствуют об их лживости, а объясняются свойствами человеческой памяти и, напротив, указывают на отсутствие между свидетелями какого-либо сговора на оговор Перевозчикова Д. Н. Отрицание же Перевозчиковым Д. Н. очевидных фактов со всей очевидностью указывает на его вину в совершении преступления…»
— Сволочи!! — ярость ударила в голову, жаром залила глаза. Ей нельзя было поддаваться, она могла свести с ума.
«…Перевозчикова Д.Н. признать виновным в совершении преступления, предусмотренного… Назначить Перевозчикову Д. Н. 3 (три) года лишения свободы… В соответствии со ст. 24-2 УК РСФСР наказание считать условным с обязательным привлечением к труду в местах, определяемых органами, ведающими исполнением приговора. Взыскать с Перевозчикова Д. Н. в пользу комбината прикладного искусства 2140 руб. 30 коп. в счет возмещения ущерба… Меру пресечения Перевозчикову Д.Н. не изменять — оставить содержание под стражей… Приговор может быть обжалован в Ленгорсуде в течение 7 суток. Народный судья… Народные заседатели…»
— Дочитал? — спросила Стелла.
— Тьфу! Будто грязи наелся! И ничего не понимаю: написано «наказание считать условным» и тут же — «оставить под стражей».
— А это и есть химия, — объяснила Стелла. — Я уж ихние хитрости выучила. Понимать надо, что не на зону, а на стройку. А условно: значит, если за три года ничего больше не натворишь, будут несудимым считать… Мне сказали, куда-то под Лугу Димочку увезли. И это называется только «химия», а так — они по совхозам чего-то строят. — Она взяла у Григорьева приговор и бережно положила в картонную папку. — Жду теперь письма с адресом. Как напишет Димочка, сразу к нему поеду. А через полгода, говорят, если будет себя хорошо вести, начнут по выходным в Ленинград отпускать.