Зимний скорый. Хроника советской эпохи
Шрифт:
Григорьев снова потянул друг к другу замки ремней, и снова Андрей своей ручонкой удержал его за локоть.
— Рано! — сказал он. — Я скажу когда. Ты меня слушайся.
Где-то отдаленно, в огромном дюралевом теле самолета захлопывались люки, двери. Пробегали легкие пульсации, лайнер оживал, пробуждался. И вот уже сдвинулись и тонко, пробуя голос, заныли в хвосте турбины.
По проходу между креслами стремительно прошагал к кабине молодой летчик. Обернулся на ходу, крикнул Андрею:
— Как дела?
— Хорошо, — ответил мальчик и пояснил Григорьеву: — Бортинженер.
Турбины в хвосте взвыли, разгоняясь, и заревели жарким стальным ревом. Лайнер задрожал.
— Двигатели прогревают, — сказал Андрей. — Подожди еще! Подожди… — и вдруг, замкнув на груди ремни, крикнул Григорьеву: — Застегивайся!
Рев турбин упал до мягкого переливчатого гула. Самолет дрогнул, стронулся с места и, чуть содрогаясь, покатил по бетонным плитам.
— В Ленинграде всегда — пока вырулишь, — пожаловался Андрей. — Далеко от полосы ставят.
Самолет катился по аэродрому, слегка вздрагивая на стыках плит, отбрасывая в темноту вокруг себя разноцветные отсверки включенных проблесковых сигналов. В окошечко было видно, как покачиваются огоньки на скошенной, опущенной к земле консоли крыла.
— Кочевники мы с тобой, — сказал Григорьев мальчику.
— Что? — не понял тот.
Вызванная случайно вырвавшимся словом, зазвучала в памяти та самая, давняя саяновская мелодия, что когда-то свела их с Алей:
Говорят, что Ока — Это чье-то старинное имя, Что кочевники дали Ей имя седого вождя…Двигаясь по бетону, самолет тяжко разворачивался. Открывались, пересекая курс, убегающие в ночь цепочки взлетных огней. Андрей, упершись ладошками в подлокотники, натягивая ремни, приподнялся к окошечку и довольный плюхнулся обратно:
— Полоса! Сейчас полетим!
Лайнер затормозил, будто споткнулся, и застыл в напряжении, недовольно ворча турбинами, сетуя на задержку. Разноцветные вспышки сигналов нетерпеливо били в окошечко. Но вот — подавляемая мелодия двигателей стала разгораться, разгораться. Мощно раскалилась до предельного, форсажного рева, напитывая каждую клеточку вибрирующего дюраля нестерпимой взлетной силой.
— Ты что? — вдруг спросил Андрей, заглянув снизу в лицо Григорьева. — Ты боишься лететь? Не бойся!
Григорьев нашел и сжал его теплую ладошку:
— Хорошо, — сказал он. — Я больше не буду бояться.
Отпущенный с тормозов, самолет ринулся по полосе. Мгновенная дрожь от неровностей бетона пронзила придавленное перегрузкой тело. Взлетные огни трассирующей очередью полетели под крылом.
Ну, а как же мне быть В эту ночь с городами твоими? Как назвать их теперь, Сквозь ночную метель проходя?..И вот — ожидаемый и всегда внезапный миг отрыва. Мгновенно оборвалась дрожь. Тело, всё еще прижатое перегрузкой к креслу, подхватила зыбкая легкость полета. В окошечке, кренясь и уменьшаясь, погружалось во тьму зданьице аэропорта с игрушечными светящимися башенками. Поворачивался пунктирный чертеж огоньков взлетного поля.
Как любил я тебя, Лишь сегодня почувствовал это…Закладывало уши от нарастающей высоты. Самолет то и дело чуть проваливался, волна невесомости неприятно всплескивала в груди, но ее мгновенно сменяли запрокидывающая тяжесть новой перегрузки, вспышка рева двигателей, тугой и плавный рывок вверх, словно самолет по ступенькам, по ступенькам взбирался ввысь.
Как любил я тебя, Лишь сегодня почувствовал это. И, нахмурясь, стою В обступившей кругом тишине. И любовью былой Мое старое сердце согрето. И такой молодой Возвратилась ты снова ко мне.1982–2005