Зимний скорый. Хроника советской эпохи
Шрифт:
Что-то безумное, в каких-то глубинах зарождавшееся и копившееся, вдруг впервые прорвалось в тот мартовский темный год. Какой-то ненормальный Ильин из Ломоносова (значит, ленинградец) во время встречи космонавтов на Красной площади стрелял из пистолета по машинам. В газетах писали, что он сумасшедший, что он стрелял в космонавтов, что его не наказывают, а будут всего лишь лечить в психбольнице. И все говорили, что он стрелял на самом деле в правительство, смеялись над газетами, смеялись над самим Ильиным. Пересказывали анекдот, жутковатую карикатуру на историйку из школьной хрестоматии о юном Ленине и брате его, неудачливом цареубийце: «По всему Союзу разыскивают младшего брата Ильина. Он сказал: “Мы пойдем другим путем!”»
Американцы после нескольких облетов, наконец, высадились на Луне. Армстронг, первым ступив на лунные камни, произнес явно заранее заготовленную историческую фразу: «Какой маленький шаг одного человека, какой громадный шаг всего человечества!» Невольно вспоминалось простецкое, вырвавшееся у Гагарина от души словцо: «Поехали!» И первое время как-то странно было смотреть на сияющую в небесах Луну. Смотреть, зная, что по ней уже ходили люди.
А в это время другие американские летчики в скафандрах, похожих на космические, бомбили и бомбили Вьетнам. Воронки от тяжелых бомб на аэрофотоснимках напоминали лунные кратеры. Даже родился и какое-то время держался на слуху долетевший с той войны термин: «лунизировать».
В кинотеатрах зрители хохотали над приключениями Юрия Никулина и Андрея Миронова в «Бриллиантовой руке». Самой популярной песенкой 1969 года мгновенно стала дурашливая песенка про зайцев: «А нам — всё равно! А нам — всё равно!..»
А они шли втроем в темноте вдоль Невы, забитой крошевом льда с грязноватым снегом. Почему — в темноте, ведь в марте в Ленинграде уже так светло? Неужели был поздний вечер? Почему вспоминаются именно темнота и холодная сырость воздуха, растворявшая городские огни?
Прожекторная подсветка Ростральных колонн и Петропавловской крепости размывалась оранжевым ореолом. Тускло светилась над набережной громадная коробка новой гостиницы «Ленинград», придавившая старинные низкие корпуса Военно-медицинской академии.
На Димке было модное нейлоновое пальто на поролоне (металлические пуговки, поясок с блестящей пряжкой) и модная меховая шапка-пирожок. Димка с прошлого лета работал в комбинате прикладного искусства. Поступил грузчиком, иначе не брали. От злости рычал, что, если бы блат, взяли бы хоть подсобником. Но блата не было, и он пошел грузчиком, полгода перетаскивал всё, что можно перетаскивать в комбинатских мастерских. Уверял, что почти не пьет. И вот, только сейчас его перевели учеником макетчика в цех, где делали диорамы для музеев.
Димка говорил:
— А если на фронт отправят, я обязательно «кастрюлю» от ручного пулемета достану, круглый магазин, они к автоматам подходят. Семьдесят пять патронов вместо тридцати, от всех китайцев отстреляешься! Тяжелый, правда, но мне ж не на себе таскать, я на машине буду с радиостанцией.
Вдоль темной Невы, как в коробе воздуходувки, бил порывами холодный сырой ветер.
Хмурый Марик рассказывал:
— Сашка наш диплом защитил. И на работу его Колесников, наконец, устроил. На завод электросчетчиков. А с распределением в этом году всё то же: национальности проверяют, фамилии оценивают, на отчество не забывают смотреть. У кого сильное неблагозвучие, тех предупреждают со всей заботой: «Делайте на себя вызовы откуда угодно, хоть со швейной фабрики. Подпишем туда распределение — будете иметь работу. А иначе вовсе на улице окажетесь».
Я Колесникова спрашиваю: «Зачем людей мучают? Уж лучше бы тогда и в институты не принимали!» — А он: «Не волнуйся, учли твои соображения! Раньше только в университетах процентная норма была, а теперь во всех вузах ее вводят». Безумие настоящее! А со стороны посмотреть на кафедру: лекции, лаборатории — наука. Фотография Винера висит. Вроде, всё серьезно. Я Колесникову говорю: «Тогда бы уж и Винера сняли со стены, он тоже не ариец». — А Колесников мне: «Помалкивай! Так ты еще до Карла Маркса договоришься! И вообще, — говорит, — евреи во всем виноваты. Они и пулемет изобрели, и атомную бомбу». — «Пулемет-то, — спрашиваю, — почему?» — «А как же! — говорит. — Максима-то, знаешь, как звали? Хаим его звали! То-то! А ты и не знал?»
— Во, маразм крепчает! — фыркнул Димка. — Узнать бы, кто это пакостит, поймать бы и хлебало раскрошить!
— Кто это пакостит, — сказал Марик, — тому ты до хлебала не дотянешься.
Димка запнулся и промолчал.
— У тебя-то что, у самого? — спросил Григорьев.
— А что у меня? — сказал Марик. — Пришел Колесников, объявляет: «С тобой — порядок! Мамаша у тебя правильного вероисповедания, пятый пункт в паспорте, благодаря ей, у тебя оптимистический. И, что немаловажно, фамилия и отчество у тебя — неопределенного наклонения. Остаешься у меня в аспирантуре!» — «А я, — говорю, — не хочу здесь оставаться». — Он заводиться начал: «Как это не хочешь?! Какое ты право имеешь не хотеть?! Здесь твое место!» — «Не хочу, — говорю, — противно». — «Ах, ты — брезгливый?!» — «Может, и брезгливый».
Он вообще разорался: «Что ты понимаешь, такой-сякой! Что ты в жизни видел! Тебя бы сюда двадцать лет назад с твоей брезгливостью! Знаешь, что тогда было?» — «Знаю, — говорю, — читали мы про Винера-мракобеса и кибернетику-лженауку». — «Что ты читал?! Статейки в «Науке и жизни»? Храбры были при Никите статейки писать, а теперь, вон, храбры брезгливость показывать. Это ПЕРЕЖИТЬ надо было! Тогда бы знал, что такое настоящее безумие. Это было… было… КАК НА ЧУМЕ! А теперь-то — что. Теперь вроде легкого гриппа. Ничего, прочихаемся — здоровее будем! Уляжется эта муть. Может, и Сашку еще вернем. А сейчас нам с тобой главное — время не терять! Нам работать, работать надо!»
Я всё упираюсь, тогда он давай с другого бока: «У тебя отец воевал?» — «Воевал, — говорю, — немного, от Кавказа до Берлина». — «И я, — говорит, — воевал. Мы фашистов многолюдством победили, потопили их в крови своей. А теперь как быть? Если у нас компьютеров в пятнадцать раз меньше, чем у американцев?!» — Ну, а я говорю: «Мы же не на военную технику работаем, а на перспективу». — «Вот то-то, — кричит, — что на перспективу! Читал, какие у американцев планы по компьютерам на семидесятые годы? Они же хитрые, сволочи! Они сами воевать не полезут, раз теперь есть кого науськать! Представляешь, что будет, если нагрянет эта орда хунхузская, восьмисотмиллионная, да с американской техникой, с американскими инструкторами за спиной?! Нам что — опять, как в сорок первом, с трехлинейками на танки?! И крови своей уже не хватит потопить — их втрое, вчетверо больше навалится! Такого врага не знала еще Россия: чтоб и числом, и техникой превосходил!» — «А мы с вами, что же, — спрашиваю, — вдвоем всю Россию отстоим?» — «Ты, — говорит, — не язви. Если у нас в науке, в каждом месте, хоть по два, по три честных человека будут честно работать, — уже не пропадет страна… Подумай — такая тема у нас с тобой. До тебя еще не дошло, наверное, в какие ворота стучимся! Не дури, оставайся. Думаешь, я не понимаю, как тебе тут противно на многих смотреть? А ты — на меня смотри!»
Григорьев, с горчившим привкусом крохотного собственного опыта, чувствовал уже наивность в словах сердитого Колесникова. Но эти слова вызывали желание верить, желание заслониться их смыслом, таким понятным, от реальности. От незнакомого Григорьеву растоптанного Сашки, от довольных усмешек слишком хорошо знакомых «полубогов».
— Правильно! — сказал он. — Что бы ни было, а нам работать надо. Конечно, много мерзости повылезло, но сейчас не время обиды копить. Сам видишь, что делается. Если вправду нагрянут бывшие братья и будем воевать, всю эту дрянь сразу, как ветром разметет.