Зимний скорый. Хроника советской эпохи
Шрифт:
Димка захлопнул альбом:
— Как его в блокаду не спалили!..
Стелла говорила, обращаясь почему-то к одному Марику:
— Мы с Катенькой насовсем приехали, а нас не прописывают. Я на севере паспорт меняла по возрасту, и отметки о ленинградской прописке не осталось. А у Катеньки в свидетельстве место рождения — Апатиты Мурманской области.
— Да разберемся, — проворчал Димка.
Голосок Стеллы звучал по-детски: преувеличенно заискивающий, преувеличенно жалобный. И от этого преувеличения, действительно, становилось жаль ее до тоски.
— Теперь, без мамы, совсем трудно будет прописаться: у нас с Димочкой и фамилии, и отчества разные. Докажи им, что брат!
Марик грустно смотрел на нее и чуть кивал.
— Разберемся! — сказал Димка. — Тебе ж объясняли.
— Димочка столько денег на похороны потратил, а тут мы на него свалились!
— Да ну, — поморщился Димка, — пятьсот рублей за вас двоих с Катькой, наскребем. Черт с ними, пусть подавятся! Говорят, дешево еще. Обычно пятьсот они хапают — одного прописать.
И вновь Григорьев ощутил в нервном контуре, пронизавшем его, биение сложившихся токов. Он воспринимал виноватость Стеллы, жалобно преувеличенную на словах и еще большую в душе. Воспринимал, как Димка, оледенелый от горя, слегка уже подыгрывает своей роли покровителя, и как становится ему легче от безобидного актерства. Воспринимал Марика, сострадающего всем, переполненного собственной болью. И — себя самого, связанного с ними силовым полем человеческой любви и беды.
— Иди, иди сюда! — Димка сгреб маленькую племянницу, усадил к себе на колени. Она выворачивалась, играя.
Димка много выпил. Его лицо кривилось в усмешке, но глаза оставались трезвыми и тоскливыми.
— Ка-атька! — он хватал ее губами за ухо. — Катька, чебурашка ты этакая! У-у, чебурашина…
Заканчивался долгий день похорон, день излома. Вдвоем с Мариком они шли с поминок. Темнело, и чистый холод весенней ночи вливался в остывающие улицы.
— Оказывается, пятьдесят шесть ей было, — сказал Григорьев. — По такому счету мы уже половину прожили… А как она на той фотографии на Стеллу похожа!
— Похожа, — согласился Марик.
— А Стелла как переменилась! Ты помнишь, какая она была?
— Помню. Конечно.
В голосе Марика Григорьеву почудилась нежность. Он быстро спросил:
— Она тебе нравилась? Тогда?
— В том возрасте всегда нравятся девушки старше себя.
— Ну, ты у нас психолог-теоретик!
Марик не ответил, и Григорьеву стало не по себе. Холодный воздух быстро вымывал опьянение.
— Не обижайся, ради бога, Тёма!
— Я не обижаюсь.
— Так что у тебя с работой?
— Я тебе говорил.
— Что ты говорил? Расскажи по-человечески!
— Интересного мало, — тихо ответил Марик. — Хожу и хожу. Сейчас многие предприятия ЭВМ приобрели, а толком использовать не могут. Специалисты нужны везде. Адреса, телефоны у меня еще с кафедры.
— Колесников тебе помогает?
— А что он теперь может.
— Потому что — пенсионер?
— Он бы сейчас и доцентом ничего не смог. Сейчас не шестьдесят девятый, когда он Сашку устраивал, гораздо хуже всё… А так — звонил ему пару раз. Не удалось поговорить.
— Почему не удалось?
— Так… — с неохотой ответил Марик. — Не получился разговор.
— Он пьяный был?
Марик промолчал.
— Ну! — сказал Григорьев.
— Ну, выбираю очередное предприятие. Звоню туда в лабораторию. Конечно, лучше бы не звонить, сразу идти, чтобы себя не обманывать. Но — не могу… По телефону всё прекрасно: «Программист? Приходите, приходите!» И фамилию называешь — приходите! Нечеткая у меня фамилия. Собираюсь, еду…
Марик повернулся. В свете уличного фонаря Григорьев увидел усмешку на его негритянском личике (блеснули глаза и белым пятнышком приоткрылись зубы):
— Выходит начальник лаборатории, с кем по телефону разговаривал. Смотрит на меня, настроение у него сразу меняется: «Ах, это вы-ы звонили?..» Знаешь, если бы не самому в этой шкуре находиться, то даже интересно было бы наблюдать, как по-разному люди проявляются. Одни говорят: «Ну, пойдем в отдел кадров. Попробуем». Другие: «Идите один. Если получится, мне перезвоните». А третьи добавляют: «Только на меня там не ссылайтесь!»
— Сволочи! — проворчал Григорьев.
— Почему? — сказал Марик. — С этими, по крайней мере, всё по-честному… Ну, а уж в отдел кадров суешься — словно под один и тот же штамп, чтобы он тебя долбанул. Два варианта всего у кадровиков. Один — быстрый: «А в этой лаборатории, оказывается, ставок нет! Да, были они там, были. Но мы их буквально на днях куда-то передали, или сократили, а в лаборатории еще и не знают. Всего хорошего!..» Другой — медленный: «Ставки пока нет, заполните анкету, позвоните через недельку». Позвонишь: «Ах, ставку не дают, еще через две недельки звоните». Потом — через месяц. Пока не отстанешь…
— Но им ведь документы важны, а ты по документам — русский!
Марик фыркнул:
— Вот и я всё думаю: каково ж тогда евреям приходится?
— Не цепляйся ты к словам! Я хочу понять.
— А что тут понимать? Красота моя кадровиков пугает. Бога благодари, что тебе этой муки не испытать: с такой физиономией в отдел кадров входить. Хуже — не знаю, что и есть, — голос у Марика был спокойный.
Григорьев остановился, закурил. Снова, как на кладбище с Димкой, сочувствие Марику отзывалось собственным страхом бессилия. Почему-то с тревогой вспомнилась Нина.
Сказал только:
— Неужто мы доехали до того, что на лицо смотрят?
— А если б на лицо не смотрели, — спросил Марик, — а сразу в паспорт? Это как было бы — не доехали или переехали?.. Там система четкая. Даже если с физиономией и паспортом проскочишь, анкета остановит. В тех конторах, что поважнее, национальность каждого из родителей надо указать. А где и попроще режим, всё равно: имя-отчество отца — полностью. Всё у них предусмотрено!
В черно-синем небе над крышами дрожали яркие звезды. Григорьев замедлил шаг, вглядываясь вверх: