Зимний скорый. Хроника советской эпохи
Шрифт:
— Пояс Ориона! — (Три крупные звезды напоминали небесное многоточие.) — А вон Большая Медведица! Воздух какой прозрачный, Алькор ясно-ясно виден!
И тут же он спохватился, что со своей неуместной астрономической восторженностью как будто отдаляется от Марика и его беды. Запнулся. Проворчал:
— И как ты всё это выносишь, Тёма! Я бы им точно что-нибудь устроил в кадрах. Хоть душу бы отвел!
— Ты — вроде Димки. Тот тоже на словах герой. А как самого возьмут за горло — мать похоронить или сестру прописать, так не пикнет. Платит и молчит.
— Ну, там еще понятно — взятки. А вот почему ты должен отвечать за кого-то, кто эмигрирует?
— Не мучили бы людей, никто бы и не эмигрировал.
— Да это я тоже понимаю, — согласился Григорьев.
— Так что не ясно тебе?
— Суть. Суть замысла этого. Получается, просто надо мучить?
— Конечно! — с неожиданно прорвавшейся злостью ответил Марик. — В этом вся суть и есть!
— Но тогда, вообще бессмыслица.
— Э, нет! — сказал Марик. — Не бессмыслица! Да, цикл безумно выглядит: сами выдавливают людей из страны и сами обвиняют в измене. Для чего? Для того, чтоб оставшихся еще сильней давить! Но те, кто эту давилку запустил, наверное, глубочайший смысл в ней видят.
— Да какой же?
— Психология. Антисемитизм — просто идеальный способ воспитания всей нашей интеллигенции. Евреи же в этой среде, в основном, обитаются. Ты удивляешься: за что? Да тут самое главное и есть в том, что НИ ЗА ЧТО. Родился не с той записью в метрике? Всё! Только за это — не поступишь, не примем, не получишь, не разрешим, выгоним! И не только в том дело, чтоб остальных запугать. Еще важнее, что открыто сказать об этом нельзя, ТАБУ! Ты всё понимаешь, все вокруг всё понимают, а вслух должны только прямо противоположное твердить. Это даже не воспитание, а натаскиванье на рефлекторное поведение в системе. Для всех — от абитуриентов до академиков. Как для павловских собачек.
Марик помолчал. Потом сказал:
— А может, действительно, всё проще. Ни смысла нечего искать, ни логики, дело только в степени безумия. Как говорил Колесников: «Раньше была чума, теперь — проказа». Я ведь помню и чуму.
— Какую чуму?
— Борьбу с космополитами.
— Сколько ж тебе было? — удивился Григорьев.
— Четыре года.
— Так что ты можешь помнить?
— Помню, как книги продавали, — сказал Марик. — Мать в блокаду шкаф и все книги в печке сожгла. Отец, едва вернулся с войны, стал сразу новые покупать. Энциклопедию помню: черные тома здоровенные и в них цветные иллюстрации, перед каждой — листок папиросной бумаги тончайшей. Как я, маленький, любил их разглядывать! И вдруг — исчезло всё. Отца с работы выгнали. Какое-то время продажей книг кормились… И еще помню, позже, — мне шесть лет было, — как мы с отцом зимой на Малков переулок ездили, на квартирную толкучку. Я с ребятами в снежки играю, а отец — объявления читает, в толпе ходит, разговаривает. Всё спокойно так… Потом уж, через много лет, он рассказал, зачем ездили. «Дело врачей» гремело, всех евреев собирались в лагеря отправить. Отец и заставил маму подать на развод. И комнату нашу хотел на две разменять. Себе — хоть щель подвальную, всё равно, а нам — получше. Чтоб маму и меня вместе с ним не увезли. Чтоб мы остались и жили.
— Шекспир какой-то! — сказал Григорьев.
— Может быть, — вяло согласился Марик. — В какой-нибудь Англии, какому-нибудь Шекспиру одной этой темы хватило бы на трагедию в пяти актах. А у нас — обыденно всё. Отец говорил, в толпе над ним посмеивались. Даже не зло, а так, почти добродушно: «Пытается Абраша жилплощадь спасти»… А потом, вдруг, что-то изменилось. Помню, подслушал, как мать рассказывает тетке: «Я говорю секретарше: Ну, какое ваше дело? Бывает ведь, что люди передумают разводиться!» Тогда я, конечно, не понял ничего, а это она заявление из суда забрала. А потом отец снова книги стал покупать… Не люблю поэтому, когда Хрущева с издевками вспоминают.
Марик задумался. Помолчав, сказал:
— Да. Может, и в самом деле — просто безумие. Проявление энтропии, смертного начала природы… С макроскопической точки зрения всё хорошо объясняется. Только — что мне в моем, микроскопическом случае делать?
— Почему ты в бюро трудоустройства не хочешь пойти? — спросил Григорьев. — Там обязаны помочь.
— Ходил, — ответил Марик. — Сидит старичок, явный отставник. Даже паспорт мой не раскрыл. Смотрит на мою физиономию, смотрит в трудовую книжку, а там последнее место работы — аспирантура, и такой у него ужас в глазах, чуть не трясется: «Инженерных вакансий нет, вот только одна — технолог по сварке, вам же не подойдет!» Вижу, прямо дурно ему, глядит умоляюще. Я извинился и ушел… В общем, когда у нас по закону за тунеядство привлекают, через три месяца?
— Рехнулся, Тёма?!
— А что? Чем-то должно всё это кончиться.
— Послушай, — сказал Григорьев, — давай, попробуем в мою контору? Ко мне кадровичка наша, вроде, неплохо относится, глазки строит. Я тебя приведу, представлю.
— Нет, — сказал Марик, — к тебе не пойду.
— Да ты что, чудак, скомпрометировать меня опасаешься? Плевал я на них!
— Не в том дело, — спокойно ответил Марик. — Не знаю, поймешь ты или нет. У меня есть ты и Димка. Если ты пойдешь со мной и попадешь в эту грязь… Если ты хоть брызги ее на себе почувствуешь… Между нами что-то может измениться, понимаешь? Независимо от твоей воли.
— Тёма!
— Не хочу этого, — сказал Марик. — Не хочу. Не нужно такого испытания, этим нелюдям на радость.
Над улицами уже в полную силу мощно сверкало ночное звездное небо. Оно придавило город, обратило его в расползшийся по земле неровный слой тьмы, простеганный цепочками фонарей и светящимися клеточками окон.
— Они нелюди, — согласился Григорьев, — но мы-то — люди, Тёма… Вот, смотри: Мицар и Алькор. Кажутся двойной звездой, а я знаю, что они — оптическая пара. Что мне от этого знания? Ничего! Оно не может повлиять на мою жизнь. Так почему мне это интересно? Потому что я — ненормальное животное, или все-таки потому что я — человек? И мой интерес — ИНСТИНКТ ЧЕЛОВЕКА?.. И знаешь, ты только не смейся над тем, что я скажу…
— Мне не до смеха, — ответил Марик.
— Нет, послушай, Тёма: когда я буду умирать, — если уж так не повезет, что буду сознавать — конец, умираю, — знаешь, о чем стану я больше всего жалеть? О том, что не дожил до полетов к звездам. И не увижу никогда, как стартуют субсветовые, а может быть, и сверхсветовые корабли. Как они возвращаются. Не узнаю, как выглядят вблизи хоть соседние с Солнцем красная звезда Барнарда и желтый Процион. Какие там планеты, есть ли органическая жизнь… А ведь это было возможно, Тёма! Для нашего поколения это было возможно!
Марик молча шагал рядом, и в темноте показалось, что он только головой покачал в ответ.
— Не согласен, Тёма? Но ведь ты сам когда-то, вспомни… Шестьдесят седьмой год, ты начинал работать у Колесникова и рассказывал мне, что ваши исследования — путь к бессмертию и галактическим полетам. А я — только женился, деньги нужны были позарез, ночами ящики таскал на хлебозаводе, разгружал вагоны на овощной базе. Сидел одуревший от недосыпа, слушал тебя, завидовал, но и посмеивался в душе: казалось, ты всё еще в иллюзорном мире, а я — уже в реальном, я повзрослел… Но вот прошло семь лет, для меня они тоже были трудными, я тоже многое передумал. И то, что я сейчас говорю, это не попытка защититься от обманувшей жизни, а, может быть, и есть мое настоящее повзросление: никакой другой цели, кроме Бессмертия и Космоса, нет и не может быть. И реально только то, что этой цели служит. А вот всё остальное, что отвлекает от нее человека, действительно, иллюзия. Если не просто патология.