Зимопись. Книга вторая. Как я был волком
Шрифт:
– Рр! – мой загребающий мах рукой пригласил его к нам.
Смотрик все еще не решался. Недоверие боролось с радостью. Недоверие, наученное опытом, побеждало.
– Рр! – в приказном порядке я указал за спину Томы.
– Рр?! – все еще не верил он.
– Грр! – гневно завершил я дискуссию, давая понять, что повторных приглашений не будет.
Смотрик зашевелился, растирая затекшее и подмороженное.
– Спасибо, – прошептала Тома, чмокнув меня в щеку.
Я высвободился, поджал похолодевшие колени почти до подбородка и отвернулся, не желая видеть, как новоявленный сосед устраивается на новом месте.
Тома прижалась к моей спине, тепло
Смотрик таким же образом расположился за ней, его длинная рука накрыла ее руку, накрывавшую меня.
Недвижимо полежав так некоторое время и действительно согревшись – не то от жара, исходящего от млеющей Томы, не то от пламени мыслей – я жестко объявил:
– Переворачиваемся.
Открывшиеся Томины глаза, затянутые поволокой, с любопытством поглядели на меня, но возражать не осмелились.
Все повернулись на другой бок. Теперь мою спину зверски морозило, зато я был спокоен за Тому. И сразу уснул.
Глава 3
Есть такое философско-географическое понятие на востоке – Шангри-Ла. Рай на земле. Его искали все. Нацисты посылали в Тибет экспедиции, буддисты указывали им в сторону гор, дескать, вон там она самая и есть, ищите и обрящете… может быть. Про себя посмеивались: Шангри-Ла – понятие больше духовное, чем материальное. Но человеку западного склада ума понять это сложно. И люди ищут. Уж сколько лет. Веков. Тысячелетий. Свой потерянный рай. Ищут, не щадя ни жизней, ни сил, ни времени – в безумно-несбыточной надежде вновь обрести его. Чтоб успокоиться. Потому – нет им покоя. Бедным. Не знающим, где искать. Не ведающим, что творят. Впрочем, почему – им? Нам.
Трудно, очень трудно принять… не понять, а именно принять, что наш покой, наш рай – внутри нас.
И ад внутри. Мы носим его с собой. Так и живем.
Мне могло быть очень хорошо в сложившихся обстоятельствах. А было плохо. Вместо радости жизни и порхания беззаботным наслаждающимся мотыльком – груз решения взрослых проблем. Одно накладывалось на другое. Построение планов о пути назад, на свою Землю. Организация поисков исчезнувших членов команды, к которым я даже не знал, как приступить. Мечты о самоотверженной Зарине, увезенной в башню и, наверное, потерянной для меня навсегда. Тревога за Тому, взрослевшую не по дням, а по часам. И без того не маленькая девочка, в новых условиях она просто расцвела. Я боялся, что произойдет нечто непоправимое. А отвечал за нее – я. Что скажу Малику при встрече? Сейчас именно он стал для меня главным авторитетом. Мужчиной, мнение которого было важнее прочих. Кратким появлением в моей жизни Малик заставил меня отбросить детство и тоже стать мужчиной. Ну, попытаться стать.
Морозный рассвет выгнал стаю с ночевки. Позавтракав ягодами и собрав немного с собой, человолки расхватали добычу, голые тела обезьяно-людей полезли в гору. Наша троица – да-да, уже троица – помогала друг другу, подпихивала, поддерживала, втягивала. Потом стая спускалась вниз, почти скатываясь и сдирая себе все, что можно и где нельзя. Еще и добыча в руках. Можно было потерять друга, но потерю добычи вожак не простил бы.
До пещеры добрались совершенно без сил. Свалив трофеи, стая расползлась отдыхать. Смотрик, бросив на меня виновато-трусливый взгляд, пристроился к нам.
Я пристально глянул на Тому. Ее щеки порозовели.
– И здесь? – не успокоился я.
– Чем больше индейцев…
Пожав плечами, я бухнулся на свое место. На улице жарило солнце. В прохладной пещере не требовалось спасаться ни от тепла, ни от холода. Сейчас. Но кто знает, что будет завтра. И будет ли.
После краткого отдыха вожак взялся за ужин. Это значило, что когда-то очередь дойдет до нас. В ожидании мы глотали слюнки. Сушеную рыбу я не ел очень давно. Целую жизнь.
Когда настал черед… это было божественно. Даже процесс очистки, ненавистный дома, здесь показался священным ритуалом. Нам выделили половину рыбины на троих. Чистил я. Смотрик с удивлением следил за моими священнодействиями. Потом мы с Томой блаженствовали, а Смотрик вяло жевал, не понимая наших восторгов. Он ел потому, что надо. От голода. Для нас это был вкус дома.
Когда Смотрик поднял последний кусочек к носу и глазам, вновь пытаясь понять наши восторги, рядом появился Гиббон. Тычок. Толчок. Краткий рык. Рыба перекочевала в руки здоровяка. Смотрик послушно опрокинулся в позу послушания.
Я поморщился. Тома развела руками, показывая мне: а что делать? Жизнь, мол, такая.
Не знаю, что делать. Но что-то делать надо. Я бы сделал.
После рыбы, естественно, потянуло пить. И мыться с дороги. Мы проползли в глубину пещеры к воде, где наблюдалось столпотворение. Со странной ревнивой внимательностью я замечал все: как Смотрик подносит Томе зачерпнутую воду, и она пьет у него из ладоней. Как чужие руки помогают потереть спинку. Как две улыбки расплываются навстречу друг дружке, если хозяева физиономий думают, что я не вижу.
Надо держать ухо востро. Я мужчина и отвечаю за все, что происходит.
Устав от мыслей, я нагнулся, голова окунулась в ручей. Ух! Еще раз. И еще. Мозги прочистились. Ледяная вода привела в чувство. Чего я пристаю к Томе, зачем жить мешаю? Может, завтра нас съедят на обед. Или сбросят со скалы. Или сами упадем. Не буду изображать из себя папика, пусть все идет, как идет. Вмешаюсь, только в экстренном случае. Аглая тоже все время перестраховывалась – чем это для нее закончилось?
Когда я добрался до своего угла, мои голубки, усталые, расцарапанные о камни, все в ссадинах и порезах, уже отключились. Я привалился у Томы с другого боку и закрыл глаза.
Наш рай – внутри нас.
Среди ночи употребленная вода потребовала выхода. Прежде, чем подняться, я осторожно обернулся к Томе.
Ерш твою налево. Опять. Оказывается, дело серьезнее, чем думалось. Но я дал себе слово не вмешиваться. А еще, самое главное, – Томе было хорошо. Даже слишком. Она лежала на спине, руки раскинуты, рот открылся, ловя убегающийся воздух высушенными губами. Смотрик, скрючившийся в три погибели, усердствовал, вылизывая нежные пальчики на ногах. Гибкий язык порхал по ним и между, шершаво охаживал огрубевшую пяточку, нежный подъем, тонкую щиколотку, а руки легонько поглаживали тянувшуюся навстречу Тому, запрокинувшую лицо со страдальчески-счастливыми закатившимися глазами. Рыдало в предсмертных судорогах ее отринувшее реальность сознание, голова моталась, падая то в одну, то в другую сторону. Глаза вдруг открылись… и встретились с не успевшими отпрянуть моими.
Спина покрылась липким потом. Я хотел зажмуриться, отвернуться, заявить, что не ничего не видел, не смотрел, вообще спал без задних ног…
И не мог. Глаза продолжали тупо глядеть в глаза.
Но Тома была не здесь. Не вся здесь. Каким-то осколком сознания она, конечно, поняла происходящее. Реальность стала дикой, невообразимой… Но Тома не желала отвлекаться на это понимание. Но также не могла оторваться от моих напряженных глаз.
«Оттолкнуть? – словно спрашивал ее взгляд. – Зачем? Высвободиться? Отправить восвояси? Да зачем же?!»