Зимопись. Книга вторая. Как я был волком
Шрифт:
Нет ответа. Только мертвецкая тишина и беспокойные атакующие образы грядущего в голове и в трясущихся поджилках.
Казалось, кавалер заранее знал, что нравится партнерше, а что нет. Что бросает в дрожь, а что приводит к агонизирующему выплеску-изгибу спины, что делать сейчас и когда перейти к чему-нибудь новому. Такое, увы, неспроста – это либо опыт, либо настоящие чувства. И если последнее…
Черт подери, собаки нас тоже любят больше жизни, но это не делает их людьми.
А Смотрик продолжал. Он был нежным, был страстным, был яростным. Его язык двигался медленно. Двигался быстро. И снова медленно. Он был
Зубы стиснулись. Но не щелки между ресниц.
Уверившись в безнаказанности, Смотрик поднялся во всей красе, окинул взглядом окружающую тьму и влез между торчащим камнем и Томой, повернувшейся к нему спиной. Мою щеку обдал жар дыхания. Сложенные перед собой девичьи руки фалангами больших пальцев упирались ей в лоб, а локти почти касались меня, как и колени. Неужели она не видит, что я только изображаю спящего?!
Несмотря на тесноту, Смотрик изогнулся, притискиваясь всем телом – до восторга, до апогея нарастающей в геометрической прогрессии эйфории, и замер в ожидании чудовищного возмездия – глаза зажмурились, приготовившись к худшему. Но ничего не происходило. Тома не шевелилась. Я размеренно дышал высоко вздымавшейся грудью, хотя меня била дрожь. Коротило непредставимым напряжением выжигаемые мысли. Кулаки сжимались, зубы вполне отчетливо скрежетали. Тело готово было взлететь из позиции «на спине» прямо на представлявшего угрозу нахала.
Но: стараясь о счастье других, мы находим свое собственное. Настоящая любовь к ближнему – дарить ему такое счастье, которое в состоянии дать. А я не давал. Может быть, зря? Оставить все как есть. Не вмешиваться. Пусть Тома будет счастлива, как хочет. Как может. Если сможет. Ведь «возлюби ближнего своего», это, прежде всего, оставь ближнего в покое.
Чужие бедра вновь поздоровались и церемонно расшаркались с пылающим организмом Томы. Смотрик за ее спиной принялся еще больше изворачиваться. «Наутилус» шарил в поисках фарватера по впадине с фьордами. Тысячи маленьких иголок пронзили вскипевшие тела, из глаз сыпались искры. Разнузданные эмоции грозили взломом застывшим в ступоре мозгам.
«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уж нет.
И увидел я, Иоанн, город Иерусалим новый, сходящий от бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего.
Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет. И не войдет в него ничто нечистое. И голос сказал мне: свершилось!»
Свершилось?! Еще нет. В разверстые ворота храма стучался странник, жаждущий приюта в обители, мечтавший молиться в блаженстве стен двуглавого собора, в тишине залов с высокими куполами. «Се стою у двери и стучу. Если кто услышит голос мой, войду к нему и буду вечерять с ним…»
Боже, прости за святотатственные сравнения, грешен, но только невообразимой возвышенностью можно было свести на нет низменность момента и вернуть мозги в разумные берега, ведь: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать, время плакать и время смеяться, время разбрасывать камни и время собирать камни, время обнимать и время уклоняться от объятий…»
Время уклоняться – оно пришло.
– Не надо, Тома, – прошептал я. – Подумай, что ты собираешься сделать.
Моя мольба не была услышана. Тома была рядом, но была далеко, в ее застывших глазах гулял ветер.
– Грр! – Не выдержав, вскочил я в боевую стойку, защищая то, что сама Тома защищать не хотела.
Смотрик в панике отскочил.
– Гррр! – пошел я на него.
И он сбежал. Позорно виляя и вскидываясь. Забился в свой прежний угол, не борясь и не возражая.
Фильм Томиного восприятия пошел трещинами. Замелькали неправильно смонтированные кадры, и реалии прорвались сквозь заманчивые образы, унесшие в соблазнительное небытие.
– Вот пущай он, паразит, по морям и егозит, нам с тобою эту харю больше видеть не грозит, – отчего-то вспомнил я Леонида Филатова.
С намеком. Что больше не потерплю.
Растерянно моргая, отводя взор, Тома сжалась в клубок, потом шумно выдохнула и вдруг с уморительной укоризной процитировала оттуда же:
– Ну, случайно, ну, шутя, сбилась с верного путя. Дак ведь я – дитя природы, пусть дурное, но – дитя!
Не в бровь, а в глаз. Даже – не в глаз, а в мозг. Браво, первая валторна.
– А полезешь на рожон – выну саблю из ножон! – откликнулся я. – Ты хотя мне и подруга, а порядок быть должон.
– Сдаюсь. Спорить с тобой – все равно, что играть на скрипке в присутствии Страдивари.
– Вот и не спорь, – разрешил я. – И ты, наверное, имела в виду Паганини.
– Какая разница.
Ну-ну.
Грустно помолчали. Тома теребила пальцами, а ее глаза, остановившись, глядели, не видя. Сердце бурно билось, переживая недавнее.
– Не обижайся на меня, – покаялся я. – Не могу по-другому. То, что происходило, это… неправильно.
Тома нащупала мою руку и крепко сжала.
– Это ты не обижайся. Я… словно не я. Не знаю, что на меня нашло.
– Еще недавно ты была почти влюблена в Шурика, – сказал я, вновь склонившись к горячему трепещущему ушку.
– Почти не считается.
– Значит, сейчас – не почти?
– Сейчас другое.
– Гормоны, – примирительно сказал я, найдя слово для этого «другого».
Тома съежилась. Промолчала.
Больше мы не сказали ни слова.
Глава 8
Несколько дней мы жили как в бреду. Отъедались поздними ягодами и корнеплодами. Худые, как спички, с выпирающими ребрами, набрасывались на любую пищу, которая не успевала улететь или зарыться в землю, хрустели странной мелкой саранчой, чавкали дождевыми червями. Кто сказал, что это невкусно? Вас бы в гости к людоедам. Или предпочитаете сырое сердце, пульсирущее в руке и дергающееся, как только что пойманная рыбка?
Прошло очередное полнолуние. По моим расчетам, наступил ноябрь. Тома присмирела, на Смотрика глядела уничижительно, если вообще глядела. Тот делал робкие попытки приблизиться, но их гордо пресекали. Хотя взгляд Томы допускал возможность прощения. Был бы Смотрик не настолько труслив…