Зимопись. Урок ловиласки
Шрифт:
Решительное «я хочу!» контрастировало с последующим «хочу, чтоб все произошло как можно скорее». В финале – завуалированная просьба о помощи, причем с любой стороны: можно ускорить, а можно отказать, и в обоих случаях Клара вздохнет с облегчением. Но чего она хочет больше? Слова – ложь. Любые. До тех пор, пока не превратятся в поступки. Даже ясновидящие не знают, принесут ли им завтра денег, или пора идти работать по основной специальности. Ни один прорицатель не готов отдать жизнь или хотя бы зуб за свои высказывания. Даже дельфийский оракул, от одного слова которого рушились империи, всегда оставлял возможность трактовать выдаваемые пифиями откровения двояко.
– Варвара, – подал я голос, и бурунчики любопытных голов всколыхнулись над океаном белых волн. – Если человек боится передумать, то не готов.
– Я готова! – выпалила Клара.
И покраснела.
– Почему вдруг? – задала Варвара простой вопрос. – После того, как отказалась от прочего…
Варваре тоже не нравилось происходящее. Выбившись в руководительницы, она отвечала за нас. Проблем ей не хотелось. То, чего хотелось, она уже получила. Или еще получит. Никто не знает, сколько пунктов содержал план в ее голове, когда нынешний урок замышлялся, и в конце скольких строчек галочки еще не проставлены.
– Я хочу. – Упорства Кларе было не занимать. – И хочу именно сейчас.
Ищущий поддержки взгляд обвел учениц, наупражнявшихся в других дисциплинах. Большинство одобряли ее выбор. Работало стадное чувство: пусть она тоже, а то чего вдруг не как все? Лучше нас, что ли?
– Твое право, – вздохнула Варвара. – Надеюсь, не пожалеешь.
Природа сказала женщине: «Будь прекрасной, если можешь, мудрой, если хочешь, но благоразумной ты должна быть непременно». По окружавшим меня царевнам я делал вывод, что природа зря болтала языком или чем там она это делала. В воздухе пахло свежестью, полынью и шизофренией, но только не благоразумием.
Тугая стать соткалась надо мной пушистой тучкой, готовой вот-вот пролиться дождем. Девичьи руки с трудом сняли навес со скромной золотистой лужайки – смысла и дальше соблюдать видимость приличий больше не видела даже хозяйка окрестных дюн и ущелий. Игры закончились.
За перипетиями с боровшейся с собой главной героиней я едва заметил, как Ефросинья прикарманила мою освободившуюся конечность по другую сторону от Феофании – у моих пальцев вновь отобрали свободу. Еще минуту назад меня бы взорвало. Сейчас это стало неважно, сознание целиком концентрировалось на главном действии.
– Чувствую себя мишенью на копейном турнире. – Клара мужественно перешагнула мои бедра. Напряженные губы попытались выдавить улыбку, но получилось нечто невнятное. – Такой же повешенной на стеночку для выстроившихся на позиции метателей.
– Но готовой ли принять удар? – повторно удостоверилась преподавательница.
– Да. – Веки Клары судорожно сомкнулись. Затем поднялись и упали еще раз – для пущей убедительности. Скорее всего, чтоб окончательно убедить себя. – Готовой.
Взгляду и словам многократно поддакнуло пулеметной трелью выпрыгивавшее из клетки сердечко – не желавшее спорить с окончательно для себя решенным и жутко теснившееся в ставшей вдруг невозможно маленькой клетке.
Замерев надо мной на прошедших в тревожном ожидании полминуты, Клара снова прикрылась.
– Нет, не могу. Можно, я развернусь?
– Зачем? – не поняла Варвара.
– Стесняюсь.
Все страньше и страньше (или как это говорится, когда голова работает?) звучало слово «стесняюсь» в сумасшествии происходящего. Лица и не лица зашлись в приступе сдерживаемых смешков. Судорожно выгнувшаяся Феофания подмигнула Ефросинье, оседлавшей мою вторую руку, та покровительственно усмехнулась и нарочно поерзала с немыслимой амплитудой.
Варвара тоже улыбнулась:
– Как хочешь.
Клара развернулась – опрометью, будто за ней гнались с вилами, и острия уже покалывали пятую точку. Так дети спасаются от проблем: не вижу, значит, и меня не видят. Узкая спинка заняла половину кругозора. Вся внутренняя часть ног, от щиколотки до, скажем, другой щиколотки, схватилась за меня, как утопающий за все, что не позволит сгинуть в бездне – страшной, обезволивающей, затягивающей. Царевна явно тонула, но тонула странно – спасения она ждала не от окружающих, а от меня, своего противника и мучителя, того, кто сделает будущую утопленницу если не счастливой, то хотя бы умной. Пусть даже задним числом.
Если разворотом Клара пыталась что-то скрыть, то ошиблась, причем жестоко. В новой позиции все подробности оказались как на ладони, вид получился, будто в театре из первого ряда. Спутанные волосы частично прилипли к плечам, остальные свесились в сторону опущенного лица, открыв беззащитный затылок. Шейка (никак не шея, к царевне это грубое слово не подходило) грациозно согнулась, и в длинной впадинке, гораздо ниже через перевал копчика переходившей в другую впадинку, проявился трогательный пунктир позвонков. Плечи и лопатки покрывали родинки в неисчислимом количестве – счастливая, сказали бы верящие в приметы. Верила ли в них обладательница такого количества счастья?
Она верила в то, что делает, и в меня. Стыдилась, отвлекала внимание, но мне, как достойному противнику, который ее решением превратился в соратника, доверяла больше, чем подругам и новоявленной преподавательнице. Кто знает, как она поступила бы, окажись на моем месте другой?
Скажу честно – я рад, что на моем месте не другой. Я не хотел того, что случилось, но оно случилось. Смыслы в произошедшее можно вложить самые разные, от "хо-хо" до "ох, ох". В общем…
Уважаемые дамы и господа, наш лайнер, совершающий полет по маршруту рождение-смерть, попал в воздушную яму инстинкта и падает. Просьба мыслям не бродить по салону и соблюдать спокойствие. Запасной мозг находится в хвосте самолета, но сейчас он занят приключениями и просит не беспокоить. Высота – несусветная, температура за бортом накаляется. В течение падения вам будут предложены горячительные ощущения для плоти и пища для души. Ручное управление сознанием отключено, идем на автопилоте. Экипаж прощается с вами, приятного полета.
***
К этому пришло, так сложились обстоятельства. А если докопаться до истины, то их сложили. Я не оправдываюсь, просто хочется донести правду. Мою правду. Допускаю, что в пересказе Варвары, Антонины или Ефросиньи правда окажется иной, и не факт, что благовидной. А со слов Майи, Любавы или Кристины – третьей: восторженно-слащавой и столь же необъективной. И все эти правды, как любые другие, имеют право на существование.
Впрочем, лучше обо всем по порядку.