Златовласка (сборник)
Шрифт:
— Да, но я не… знаете… я не делал… я не делал того, о чем могла подумать полиция, если бы я… если бы я пошел к ним и рассказал… рассказал им… о том, что произошло.
— Вы обнимали и Эмили, не так ли?
— Да, но я не…
— Продолжайте. Я слушаю.
— Ничего ей не сделал.
— Но вы боялись, что полиция может подумать, что вы с ней тоже что-нибудь сделали?
— Это верно.
— В сексуальном смысле?
— Да.
— Но вы этим не занимались?
— Нет, сэр, нет, что вы!
— Ни с Эмили, ни с Морин?
— Она была… знаете… ее ночная рубашка была изодрана в клочья.
— Рубашка Морин?
— Да, но я ничего не сделал, клянусь Богом.
— А причина, по которой вы не сразу пошли в полицию…
— Там могли подумать, что я что-нибудь сделал с ней.
— Вы боялись, что они могут подумать, будто вы сексуально обесчестили ее?
— Да.
— Морин?
— Да.
— И что они изобьют вас, если обнаружат это?
— Да. Если они только подумают, что я это сделал, понимаете?
— Мистер Парчейз, почему вы убили Морин?
— Я не знаю.
— Почему вы убили Эмили?
— Не знаю.
— А Еву?
— Не знаю.
— Мистер Парчейз, я обязан перемотать магнитофонную ленту, отпечатать ваши показания на бумаге, и нужно, чтобы вы их внимательно прочитали, перед тем как подписать. При этом, если хотите что-нибудь добавить к своим показаниями или убрать, это ваше право. А пока что я еще не выключаю магнитофон. Не хотите ли что-нибудь добавить к своим показаниям?
— Ничего.
— Тогда пока все, — подвел итог Юренберг.
Глава 8
Когда мы с Джейми вернулись ко мне в контору, было около половины второго. Я был голоден, но у меня не было никакого желания завтракать с ним. Поэтому я промолчал. Его горе перестало быть личным и переросло в общечеловеческую трагедию. Мне нечего было ему сказать. По крайней мере, пока. Я вышел из машины и направился к тому месту, где он поставил свою. Он сразу же начал говорить о Майкле, а у меня появилось то же чувство, что и в два часа прошлой ночью в баре — что он разговаривает с самим собой, принимая мои кивки или возражения только как ремарки, сообщающие выразительность его монологу.
— Мне казалось, что он все это уже пережил, — рассказывал он. — Не далее как в прошлый вторник они с Морин сидели на кухне и разговаривали. По-настоящему сердечная беседа. Обсуждали то, что я прекратил выплату алиментов, планировали его возвращение в школу… Они готовы были разговаривать хоть до утра, если бы я не напомнил им о том, что собираюсь лечь и что у меня завтра трудный день.
«Завтра» — означало «среда». И Джейми, вне всякого сомнения, предстоял день в коттедже на берегу залива. Несмотря на это, в ночь со вторника на среду его сын Майкл сидел на кухне и сердечно беседовал с Морин. Как-то все это совсем не вязалось с представлением о человеке, который пять дней спустя, сидя за тем же самым столом, схватит нож.
— Знаешь, на нем это отразилось тяжелей всего, — сказал Джейми. — Ему было всего десять, когда я расстался с Бетти. Понадобилось полтора года, чтобы прийти к соглашению: она все время создавала трудности. — Он открыл дверь и залез внутрь. — Но знаешь, — продолжал он, — я на самом деле был уверен, что он все уже пережил. В сентябре приехал сюда, поступил во Флориде в университет… Ну хорошо, в январе его исключили, но я искренне полагал, что он собирался возобновить учебу. Думал, что он снова… начал меня уважать. Любить.
Джейми покачал головой. На меня он не смотрел. Его руки лежали на рулевом колесе, а сам он уставился сквозь ветровое стекло на ослепительно белую стену, окружавшую комплекс конторских зданий.
— И вот сегодня днем, один на один в кабинете, я спросил у него: «Майкл, зачем ты это сделал? Майкл, ради всего святого, чего ради ты это сделал?» А он взглянул на меня и сказал: «Это твоя вина, папа, это из-за тебя», — и вот тогда я обозвал его сукиным сыном, паршивым сукиным сыном и схватил его за горло. Потому что он… как бы вернулся в прошлое, понимаешь? Ему опять было десять лет, и он снова обвинял меня, только на этот раз обвинял меня в чудовищном преступлении, которое совершил сам. Он так и сказал, что это моя вина, что все из-за меня!.. Мэтт, я… хотел прикончить его. Я готов был его растерзать. Если бы не вмешался Юренберг, я бы его убил! Да простит меня Бог, но я бы это сделал.
Как только я ступил на порог конторы, Синтия тут же обрадовала.
— Приходил Галатье, — доложила она.
— По-моему, я просил тебя отменить встречу.
— Я так и сделала. А он все равно взял и приперся.
— Ладно, свяжись с ним. Нет, погоди… Сначала закажи мне сандвич и бутылку пива, а уж потом позвони Галатье.
— С чем сандвич?
— Кусок ржаного хлеба с ветчиной, а вообще-то все равно — какой угодно…
— На твоем столе список телефонных звонков.
— Отлично, а где Фрэнк?
— В Федеральном суде. Окончание дела Келлермана.
— Поторопись с сандвичем. Просто умираю с голоду.
Я зашел в кабинет, снял пиджак и ослабил узел галстука. Пока я отсутствовал, накопилось около дюжины звонков, но только один был важный. Я предположил, что Фрэнк, наверное, с ним разобрался, потому что звонок этот имел прямое отношение к окончанию дела в Федеральном суде. Это звонила администрация банка с предложением снизить процентную ставку на четверть процента, и они готовы были пойти на дальнейшее снижение, если только мы сможем переделать документы до окончания дела. Позвонили в двенадцать тридцать, а слушание было назначено на час тридцать. Я снял трубку и позвонил Синтии.
— Я уже заказала, — откликнулась она. — Черный хлеб у них кончился, и я решила, что подойдет и белый.
— Отлично. Синтия, насчет этого звонка по поводу процентной ставки…
— Фрэнк продиктовал необходимые изменения, и я все отпечатала, перед тем как он уехал. Долговое обязательство, залог и заключение. Очень любезно со стороны банка, как ты думаешь?
— Да. Как только появится сандвич…
— Сразу же принесу…
— Кто видел Галатье, когда он был здесь?
— Карл предложил свою помощь, но тот отказался. Заявил, что не будет иметь никаких дел с рассыльным.