Златовласка (сборник)
Шрифт:
— И знаешь, Эгги, как они его называли?
— Понятия не имею. И как же?
— МИГ — Бледный Шовинист.
— Очень смешно, ха-ха-ха!
Она серьезно играла свою роль женщины. Когда бы я ни высказывал догадку, что, возможно, она завела со мной роман только из чувства неудовлетворенности, она тут же заявляла, чтобы я не удешевлял возникшее чувство, и сразу добавляла: «Конечно, я не удовлетворена. Ты бы испытывал то же чувство, если бы целыми днями ничего не делал, а только прожигал жизнь!»
Сейчас она рассказывала мне о пьесе, которую она репетировала с местной любительской труппой. У нее возникли трения с режиссером. Этим утром на репетиции он опять вопил на нее: «Ради всего святого, говори громче!» К тому моменту она уже охрипла от крика; она свирепо уставилась на него и посоветовала ему купить слуховой аппарат. Остальные участники репетиции расхохотались, а режиссер кисло заметил: «Остроумно, Эгги, очень остроумно», — и вылетел из зала. Теперь она чувствовала себя несчастной и хотела знать, что, по-моему мнению, ей следует предпринять. Режиссер назад не вернулся: ушел из театра и не пришел назад. Может быть, стоит позвонить ему и извиниться? Пьесу репетировали уже три недели, и премьера должна была состояться в субботу вечером…
— А ты придешь на премьеру? — спросила она.
Я ответил, что не знаю, смогу ли. Под каким правдоподобным предлогом я мог бы пойти на пьесу, игравшуюся любительской труппой? Эгги засмеялась и заметила:
— Ты хочешь сказать, что «Созвездие Большой Медведицы» не относится к числу твоих любимых пьес?
Ее смех был несколько искусственным. Сначала я не понял причины. Она никогда не относилась к сцене всерьез, да и роль у нее была второстепенная. Мы еще шутили над тем, принять эту роль или отказаться.
— У меня роль проститутки, — говорила она. — Как ты думаешь, меня выбрали из-за внешнего сходства?
— С чего ты взяла?
— Нэнси все время меня подкалывает. Кроме того, мне придется обнажать ноги, — лукаво замечала она и при этом подмигивала.
Но сейчас она молча лежала, в глазах была грусть, а рот крепко сжат. Я поинтересовался, в чем дело, а в ответ услышал то, что перед этим выслушивал по крайней мере сотню раз. Все ее доводы (хотя звучало это как просьба) сводились к тому, что я недостаточно высоко ее ценю. Это Сьюзен принадлежит твоя любовь, Сьюзен заставила тебя задуматься — что бы такое сказать ей, чтобы можно было пойти посмотреть пьесу, которую будет играть кучка любителей, так ведь?
— Но к черту Сьюзен! — вдруг заявила она. — А как насчет меня? А что ты можешь придумать для меня, чтобы пойти на спектакль, в котором я участвую?
— Я просто не подумал, что этот спектакль так для тебя важен.
— Не в спектакле дело. Почему ты не рассказал ей все прошлой ночью?
— Ты о чем?
— Когда я говорила с тобой по телефону сегодня утром…
— А, понятно. Возвращаемся к утреннему разговору.
— Да, возвращаемся. Ты сам сказал…
— Помню.
— Ты сказал, что почти признался во всем прошлой ночью. Почему только «почти», Мэтт?
— Потому что зазвонил телефон, и это оказалось…
— А если бы не телефон?..
— Но телефон помешал! На самом деле…
— Мэтт, ты уже целый месяц собираешься все рассказать ей. И каждый раз тебя что-то останавливает. То звонит телефон, то кошка писает в кухне… Каждый раз что-нибудь новенькое. А что тут, черт возьми, смешного — не будешь ли ты любезен сообщить мне?
— Это твоя фраза насчет кошки, писающей на пол…
— Извини, но я не нахожу ничего смешного. Я начинаю подозревать, что тебе доставляет удовольствие иметь одновременно и жену, и шлюху, с которой можно трахаться каждую среду!
— Сегодня понедельник.
— Мэтт, это не смешно! Если ты не хочешь рассказать Сьюзен о наших с тобой отношениях, то тебе лучше…
— Но я хочу!
— Тогда почему до сих пор… А, провались все к чертям! — воскликнула она, вскочила с кровати и резко зашагала к выходу, шлепая босыми ногами. Я посмотрел на часы и вздрогнул от неожиданности, когда минутная стрелка резко дернулась еще на одно деление. Часы яростно тикали, отсчитывая минуты дня, который неумолимо клонился к вечеру. Я хотел все уладить с Эгги, я слишком ее любил, чтобы оставить в таком состоянии. Но мне необходимо было вернуться прежде, чем уйдет Юренберг, и к тому же тут я ощутил слабый укол совести — я опасался, что войдет Джеральд Хеммингз и застанет меня тут обнаженным вместе со своей обнаженной женой…
Эгги стояла у окна, обхватив себя руками. Я подошел к ней и обнял.
— Эгги, я не понимаю, почему мы ссоримся…
— А я думаю, прекрасно все понимаешь!
— Скажи все-таки: почему?
— По одной-единственной причине. Просто ты меня не любишь. Поэтому мы и ссоримся.
— Я люблю тебя.
— Оденься, — сказала она. — Уже поздно, Мэтт.
Я молча оделся. Она смотрела от окна, как я застегивал рубашку. Потом добавила:
— Я больше не буду тебе ничего говорить, Мэтт. Скажешь ей, когда захочешь. Если только захочешь.
— Я скажу ей сегодня вечером.
— Конечно, — согласилась она и слабо улыбнулась. Эта улыбка испугала меня больше, чем все, что она наговорила до этого. У меня появилось чувство, будто вот-вот что-то оборвется. — Когда-то я спросила тебя, уверен ли ты в себе, — сказала она. — В ту первую ночь в мотеле. Ты помнишь?
— Да. И я тогда сказал, что уверен.
— Будь уверенным и в этот раз, Мэтт.
— А ты уверена?
— Да, милый, — ответила она и вдруг как-то сникла.
Я притянул ее к себе и крепко обнял.
— Тебе лучше уйти, — шепнула она. — Уже очень поздно.
— Я скажу ей сегодня же!
— Лучше не обещай.
— Обещаю.
Мы поцеловались. Я отодвинулся и вновь посмотрел на нее. Она хотела что-то сказать, заколебалась, но в конце концов медленно проговорила:
— Всякий раз, как ты покидаешь меня и возвращаешься к ней, мне кажется, что это навсегда. Я всегда удивляюсь, когда ты снова появляешься здесь. Я даже удивляюсь, когда ты звонишь мне.
— Я люблю тебя, Эгги.