Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Он сбил татарина, уже поднявшего руку, чтобы ухватиться о край замета, ударил по лестнице, по которой ранее лез сбитый татарин, и переломил ее, и только потом стремительно понесся вниз. Едва Василько успел помыслить, что столп метнули худо, как прясло оглушили радостные крики. Крестьяне возбужденно замахали руками. Дрон улыбался во весь рот и указывал перстом вниз. Там Василько увидел падающую мешанину из обломков лестниц, людей, оружия и щитов, шеломов и шапок. Вся эта тяжелевшая и убойная круговерть вонзилась в татар, поднимавшихся по валу, вдавила их в снега и покатилась нарастающим комом в ров.
Василько утер пот с лица. Ему нестерпимо захотелось пить – он поднял щепоть снега и, несмотря на то что снег впитал в себя грязь от крестьянских лаптей и кровь, положил его в рот.
Думалось, что, как ни удало бился чернец, как ни хитрил Дрон, как ни старались другие защитники прясла, а все же положение осажденных было худым. Что-то свербило душу, напоминало о том, что крестьяне радовались преждевременно.
«Да что же это я? А Угловая? – спохватился Василько и только сейчас увидел, что над Угловой стрельней более не трепещет поганый стяг. – Неужто скинули ворога? Крестьяне мои крепко татар побивают, и посадские тоже не посрамили: очистили от поганья Наугольную».
Но другой рассудительный голос внутри него заставил окинуть взглядом предградье, и сердце невольно сжалось при виде необъятного человеческого моря, заполонившего и русло Москвы-реки, и пространство между рекой и рвом, и Заречье. И еще было Васильку не по душе, что крестьяне дерутся без его наказов; он будто бы был сейчас не нужен им.
И собой был недоволен Василько: ведь только метался с одного места на другое, даже еще вострого меча не замочил вражеской кровью.
Глава 59
Незаметно скатился к закату этот грозный день. Над станом недругов сгущалась кромешная тьма. Задымило, вспыхнуло огнями Заречье. Там, где затаилось заброшенное село Василька, зажглась холодная вечерняя заря.
В светлые и крепкие души осажденных поселилась надежда на скорый отдых. По пряслам пошли гулять речи о том, как молодецки бились москвичи и положили много поганых, и теперь пришло время утереть пот от невыносимых трудов, перевязать раны, обогреться и накормиться.
Сшибленные и обваренные татары отползали через дымившийся ров в Заречье. На валу и во рву темнели побитые вороги. Их было не так много, как показалось во время приступа.
Шум сечи стихал, и уже из лесу слышался протяжный волчий вой. Василько хотел наказать Пургасу и Дрону, чтобы они посчитали, сколько на прясле изранено и побито людей, чтобы заповедали мужам прясла не покидать да велели бы им натаскать на стену еще лесин, костры бы палить, не переставая, да глаголать бы тихо, спать чутко. Еще он горел желанием побывать у Тайницкой стрельни и убедиться в крепкодушии посадских; хотел повидать Савву и поведать ему, как отбили приступ, во время которого, как ему показалось, татары не столько показали силу, сколько попытали стойкость защитников Кремля.
«Вы едва в силах пот утереть, а у нас еще множество ратников дожидаются своей очереди приступать к граду», – молвили Васильку бесчисленные огни татарского стана.
«Худо, худо, – тревожился Василько, взирая на побагровевшее Заречье. – Коли завтра они пойдут всей силой на город, не хватит нас».
Его невеселые раздумья оборвали встревоженные голоса, кричали со стороны Безымянной. «Что это они? Неужели опять полаялись?» – забеспокоился Василько. На соседнем прясле, примыкавшем к Безымянной стрельне, сидели монахи того самого монастыря, осадное подворье которого Василько медленно разносил руками крестьян. Потому между крестьянами и иноками стояло нелюбье.
Он видел холодно-мрачные стены Безымянной стрельни, верх ее приоткрытой двери и толпившихся перед Безымянной крестьян и иноков. Они стояли спиной к нему и размахивали топорами и ослопами, их движения были поспешны и суетливы. К Безымянной бежали по мосту крестьяне, побежал за ними и Василько.
Широкоплечий инок, подняв топор, отшатнулся, привалился к выступу стены и сполз по нему на мост. Остальные осажденные попятились от Безымянной. За их спинами показался высокий ратник в кольчуге, в русском шлеме и вотоле. Ратник неистово размахивал мечом, опуская его на головы осажденных. Один из них завалился боком на выступ стены и, перегнувшись через него, полетел во внутрь града.
Василько заметил за спиной высокого ратника других воев, одетых также в русские брони. Они ломились на прясло Василька из Безымянной стрельни. Все эти невесть откуда-то взявшиеся ратники в знакомом одеянии побивали его крестьян и монахов. Неужто они являются теми людьми, которых так лукаво и настойчиво набирал на татарскую службу Петрила?
«Я вам покажу, упыри московские!» – донесся до Василька голос высокого ратника. Мысль, что вороги засели на его прясле, заставила Василька ужаснуться. Прорвался-таки, окаянный, видимо, малой кровью, обольстив своим знакомым одеянием. Как скинуть его со стены? Как спасти свою честь? Ведь москвичи надеялись на него. «Лепше смерть принять, чем срам!» – решил Василько и, расталкивая крестьян, бросился на высокого ратника.
Под ноги Васильку, вскричав и взмахнув руками, завалился крестьянин. Василько почувствовал, что наткнулся на его тело. «Только бы не упасть. Тогда пропал!» – едва успел подумать он и против воли стал валиться. Падая, успел схватиться рукой за выступ стены.
Не знал, радоваться ему или кручиниться. Радоваться потому, что не растянулся по мосту всем телом, а лишь припал на колено и не выронил меч; кручиниться потому, что подставил недругу свою головушку и что оставил там, где впервые увидел высокого ратника, щит.
Время как будто остановилось для Василька. Исчезли крестьяне, стих шум приступа. В сгущающихся сумерках он отчетливо увидел сапоги с загнутыми носами высокого ратника и сделал попытку подняться. Ему показалось, что он поднимается невыносимо медленно и потому приближает свою погибель. Он даже вобрал голову в плечи и зажмурился. Тут же почувствовал удар по голове. В глазах потемнело, и в сознании замелькали кровавые полосы вперемешку с густой синевой.
Василько услышал, как упал на мост сбитый шлем, и почувствовал, что ветер треплет его волосы. Он пошатнулся и, превозмогая навалившуюся слабость, повинуясь не столько разуму, сколько выработанной привычке, поднял меч над головой. Тут же его рука, в которой он держал оружие, содрогнулась от повторного удара. Меч врага врезался в его меч.