Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Он вздрогнул от прикосновения ее холодных и шершавых пальцев. Она водила ими вокруг раны и невнятно шептала. Странное дело, но тупая боль, доселе неотступно преследовавшая его, поутихла. Василько открыл глаза – старуха склонилась над раной и все шептала. Он чувствовал тепло ее дыхания, ему показалось, что рана быстро затягивается. Старуха подняла голову, и Василько решил, что закончилось это жуткое наваждение и она исчезнет так же незаметно и быстро, как появилась. Но старуха взяла из рук Аглаи холщовую тряпицу, опустила ее в кувшин и вынула, уже влажную и потемневшую. Из тряпицы часто западали капли на пол, на лавку и ноговицы Василька. Старуха обтерла тряпицей рану и опять принялась что-то шептать, низко наклонившись над больным плечом. Лицо ее показалось Васильку еще более отталкивающе нелепым: с ввалившимся беззубым ртом, искривленным и высохшим носом, тонкими посинелыми губами; страшна была и ее тень, вытянутая и искривленная, с круто загнутыми, похожими на рачьи клешни руками. Уходя, старуха потрясала головой и беззвучно шевелила синими губами. Подле двери она обернулась, что-то пробормотала и, искрививши лицо, внезапно плюнула в сторону Василька. Уже за ней затворилась дверь, а Василько все сидел без движения и дивился.
– Кто такая? – спросил он едва слышно.
– Мать сгинувшего Волка, – тихо поведала Аглая.
Эта старуха, ее плевок (Васильку казалось, что он ощущает его на лице), упоминание Аглаи о Волке заставили Василька вспомнить о своем грехе. «Неужто никогда-никогда не отпустит меня этот грех? Неужто даже сегодня я не заслужил прощения? – отчаивался мысленно он, одеваясь при помощи Аглаи. – И так все в тягость, а тут еще эта старая ведьма измывается. Да не поколол бы я тогда Волка – он бы меня запросто живота лишил! Откуда только старуха узнала? Верно, от Микулки… Погоди, волчий сын, только попадись мне на глаза!»
Пришедшая в себя Аглая, которая не менее Василька была смущена старухой, спросила:
– Ты с Янкой виделся ли сегодня, господин?
«Откуда она знает, что я видел Янку?» – насторожился Василько.
– Будешь, господин, брони одевать, – допытывалась Аглая, складывая рухлядь в ларь, – будешь?.. Тогда не обессудь: я впервые облачаю доброго молодца в брони… Ты ее, наверное, лебедушкой величал, а не спросил ли, как она оказалась на Тарокановом подворье? Кабы ты знал, что Янку с Тароканом нашли в погребе, не ласкал ее, гадюку бесстыжую! Ей у Воробья не по нраву пришлось, так она ради своих дьявольских утех побежала к Тарокану!
«Так это про нее Пургас сказывал Федору на прясле», – догадался Василько. Вспомнился Тарокан: хлипенький сморщенный старикашка с непомерно большой головой и густой рыжеватой бородой, со слезящимися и впалыми очами; вспомнилось то чувство отвращения, когда он увидел трясшегося и багрового Тарокана, елозившего перед ним на коленях и сулившего за свою жизнь златые горы.
Василько представил Янку в объятиях этого старика, и ему стало больно и противно. Слова Аглаи язвили горше, чем длинный меч татарского доброхота. А она не желала замечать его состояния и продолжала поносить Янку.
– Полно тебе! – вскричал он, задыхаясь от переполнявшей его кручины.
За стеной заплакал младенец, дверь отворилась, в опочивальню вошли Павша и Янка. Они прошли на середину. Павша выжидающе посматривал на Василька и, как показалось молодцу, с усилием сдерживал довольную улыбку. Янка встала поодаль от него, склонила голову и опустила руки.
«Вот она – блудница, чаровница, ведьма! – мысленно распалялся Василько, увидев рабу. – Колдовская девка! В ней моя погибель! Я призраков, убийц подосланных страшился, татар боялся и не ведал, что сам возлелеял свою погибель. Так надобно ее живота лишить, пока она меня вконец не погубила! Надобно посечь!»
В опочивальню вошел запыхавшийся Пургас.
– Господине! – обратился он. – Прибежал гонец от воеводы. Зовут тебя к Наугольной!
– Девка блудливая! Сука! – запальчиво выкрикнул Василько, не отводя от рабы ненавистного взгляда и не в состоянии понять смысла слов, сказанных Пургасом.
Янка пошатнулась, как от удара, и еще ниже опустила исказившееся от душевной боли лицо.
«Такое уже было со мной…» – подумал Василько и вспомнил, как бил смертным боем рабу, а потом каялся. Вот и сейчас он побьет ее крепко, затем сжалится и простит, а нужно не прощать, но предать лютой казни. Но вместе с безудержным гневом в душе Василька зарождалось сострадание к Янке при виде ее неподдельного волнения; неясно то всплывали, то тонули в мутном, гневном порыве думы о том, что затеянное им сейчас есть мерзкое и дикое деяние. Но Янка была поругана, ее грехи были так велики, что не заслуживали прощения. Укрепляла веру в задуманное мысль, что ему вряд ли суждено уберечься от татарской сабли, а Янка улыбнется какому-нибудь татарину, задерет перед ним сорочку и избежит погибели, что, может быть, сам Господь избрал его для того, чтобы искоренить эту богомерзкую женку, может, он для того и народился на белый свет.
Василько кинулся искать среди сваленных на лавке окровавленных одежд пояс с мечом. Он усмотрел оторопь и страх на лицах дворни и еще более утвердился в необходимости совершить душегубство. «Вот он, меч-кладенец! Не единожды служил ты мне верно и сейчас послужишь», – Василько вынул меч из ножен и решительно направился к Янке. Шаги его звучали отчетливо и гулко.
– Будет тебе смущать людей бесовскими чарами! – подойдя к рабе, произнес он.
Она подняла голову, изумленно и вопрошающе посмотрела на него, будто пыталась убедиться, серьезен ли он в своем намерении, и презрительно ухмыльнулась. Василько же дивился, как глухо раздались его слова, словно не он их сказал, а кто-то другой, равнодушный и жестокий, спрятавшийся в дальнем темном углу и мысленно наказывавший, что ему говорить и делать.
Он медленно занес над головой Янки меч, но здесь притихшая дворня всполошилась. Кто-то схватил его руку, державшую меч, другой накинулся сзади и принялся оттаскивать от рабы, заголосила Аглая. За стеной, в столовой палате, раздались встревоженные голоса. В опочивальню, широко распахнув дверь, вбежал чернец.
– Не надобно, господин! – кричал на ухо Васильку Пургас, пригибая его руку с мечом.
– Опомнись, Василько! Сам себя потом изведешь, – басил чернец, расположившись между Янкой и Васильком.
Если бы Василька укрощали не прилюдно, он бы остепенился, но в опочивальне была Аглая, и завтра непременно весь град будет знать, как его усмирили собственные холопы; Павша, ранее такой прибитый и смирный, видя его посрамление, возгордится и станет предерзок. Василько приметил, как из приоткрытой двери за происходящим в опочивальне наблюдали женки.
– Пошли прочь, смерды! – возопил он, пытаясь вырваться из крепких рук Пургаса и Павши. Его налитое кровью лицо казалось уродливым. Он дергал плечами и руками, мотал головой и был похож на пьяного буйного человека, который считал плохим не то, что он пьян и буен, а то, что люди унижают его и мешают покуражиться.
– Псы смердящие!.. Кого унять захотели! – негодовал Василько. Ему удалось вырваться из рук холопов. Он сделал шаг назад и со злобной решимостью человека, которого только что тяжко посрамили, смотрел, тяжело и часто дыша, то на одного, то на другого обидчика, выбирая, на ком выместить досаду.
Пургас… Пургас, пятившийся от Василька, казался более других испуган и потрясен. Василько решил, что именно он должен быть наказан первым. Будь у него в руке плетка или камень, он бы ударил камнем или плеткой, но у него в руке был меч.