Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Василько подлетел к Пургасу и со всей силой ударил плашмя мечом по лицу холопа. Пургас жалобно ойкнул и закрыл лицо руками. Из-под его пальцев выступила кровь.
– Злодей! – услышал Василько гневный голос Янки. Она кинулась к Пургасу, обняла его, затем обернулась к Васильку и с ненавистью произнесла: – Зачем ударил безвинного? Или своих бить легче, чем татар? Что очи-то повыпучил? Не боюсь я тебя!
Она решительно направилась к Васильку. Хрупкие пальчики ее сжались в маленькие кулачки. Тусклое свечное сияние озарило ее лицо, на котором отчетливо обозначились изогнутые от ярости брови. Внезапно Янка сорвала с головы повой – мягкие и густые волосы рассыпались и легли на плечи. Один локон лег посередине лба, раба тыльной стороной руки поправила его.
– Ударь!.. На, ударь! – мстительно и вызывающе сказала она, пронизывая Василька своими расширившимися черными очами.
И тогда, поддавшись охватившему его мимолетному желанию уйти прочь из опочивальни и никогда не видеть находившихся сейчас в ней людей, знавших его заветные мысли, ведавших все дурное, что было в нем, одним своим присутствием вызывавших у него немилые воспоминания, стыд и осознание своей никчемности, и подсознательно считая их повинными во всех его бедах, он вскричал:
– Опостылели вы мне! Словно пчелы облепили мою душу и жалите ради своей ненасытной утробы! Из-за вас томлюсь денно и нощно, из-за вас посрамлен, из-за вас остатние дни пребываю на белом свете! Вы заставили меня сесть в осаду! Сейчас разбежитесь по горницам и предадитесь сну, а мне из града нужно вылезать, татарскую вежу палить! Пропадите же вы все пропадом! Я вам более не господин!
Глава 61
Отбитый приступ недолго радовал воеводу. Когда гонцы со всех прясел сообщили, что татары побежали в свои станы, он послал людей поведать о том князю и в храмы. Но стоило воеводе побывать на еще не остывших от приступа стенах и собственными очами увидеть, во что обошлась победа – множество побитых и израненных москвичей, радость сменилась озабоченностью. Благо, что стены остались в целости, но какой в этом толк, коли они вскоре будут беззащитны. А на женок воевода не питал надежды. И неоткуда мужей взять: уже и так согнали со всех дворов стариков да безусых юнцов.
«Как учинят татары другой приступ, обезлюдят прясла», – невесело размышлял воевода. Правда, была еще княжья дружина и княжья дворня. Эту невеликую, но крепкую силу он берег не для того, чтобы она охраняла юного князя, а для решающего момента, когда татары пойдут на решительный приступ, после которого им либо попирать кремлевский холм, либо убираться восвояси. Теперь же нужда заставляла его просить у князя дружинушку для задуманной вылазки.
А татары, видимо, только поигрались с москвичами. Все ратники согласно рассказывали воеводе, что на прясла поднимались где половцы, где болгары, где мордва, а на прясло Василька даже какие-то русские вои пожаловали незваными. Сами же татары в сечу не вступали, огромными толпами стояли поодаль от града в грозном ожидании.
Все же он был прав, задумав вылазку. Воевода в этом убедился, посетив в другой раз за день Наугольную. Татары с вежи перелезли по переметам на стену и посыпались внутрь града. Растеклись по улочкам, посекли израненных в клети, овладели верхним мостом Наугольной. Насилу его хоробрая дружинушка переняла ворога, потеснила и в ров сбросила. Только поредела наполовину.
Еще кручинился воевода на Василька, которому татары особо не досаждали, а он все же недоглядел, обольстился, пустил на время недругов на прясло.
Юный князь Владимир поднялся с трона и поспешил к воеводе. Его тонколикое продолговатое лицо было таким бледным, что на висках просматривались синие прожилки.
– Почто забыл о нас? – упрекнул он дрогнувшим голосом. Князь целый день провел в мучениях от тягостного ожидания исхода приступа, от жутких и противоречивых слухов и угрызений совести. Последнее более всего удручало его. Князю с детских лет хотелось быть смелым и удалым, но когда пришел грозный час, он просидел в тереме подле жены и боялся всего: взглядов, звуков, слухов, неизвестности. И не у кого совета спросить, некому душу излить.
Князь так желал видеть воеводу, что, нарушив обычай, первым побежал ему навстречу; было, опомнился, замер, но, махнув рукой, кинулся к Филиппу и прижался к его широкой, пахнущей дымной горечью груди.
«Совсем ты, князь, дитя малое, – трогательно подумал воевода, – а попал в такую замятию, что врагу не пожелаешь. Да и я тож». Его рука сама по себе потянулась погладить густые волосы юноши и тут же одернулась. Не время сейчас для нежностей. Филипп отстранился от князя.
Княжеские покои, теплые и светлые, подействовали на воеводу размягчающе. Он сделал то, что давно себе не позволял: сел при стоявшем князе на лавку, потянулся и прислонился спиной к стене, вытянув усталые ноги. Князь присел подле него, нетерпеливо потряс за руку и спросил:
– Как татары? Ушли ли прочь али все станом стоят?
«Что же мне с тобой делать? – невесело размышлял воевода, разглядывая юное лицо князя – Будь моя воля – отослал бы к отцу, и вся недолга. А здесь… Не дай Господи худому приключиться!»
– Зачем молчишь? – голос князя стал нетерпеливей и требовательней. Филипп уловил в нем знакомые отцовские нотки и, как всегда, когда князь Владимир напоминал отца, великого князя Юрия, почувствовал зыбкость своего положения. Хотя и далек великий князь, и несметная сила обложила Москву, а все таился в душе воеводы страх перед княжьей властью; от нее много хорошего перепало Филиппу, но она пугала непостоянством и жестокосердием.
– Не ушли татары от града, отошли в свои станы, – с поспешной угодливостью сказал Филипп и с вздохом сожаления выпрямился, подобрал ноги.
– Что делать? – спросил князь.
– В осаде сидеть, – молвил Филипп, насторожившись. Его смутил вопрос юного князя. Уже не нашептывают ли Владимиру угодливые прислужники крамольные мысли? Не последует ли сейчас от него предложение сдать Москву? Воевода строго посмотрел на князя, тот стыдливо потупил очи. Филипп внутренне собрался, сбросил с себя ласкавшую волну сонливости и мысленно перечислил тех мужей, которые были вхожи к князю и способны внушать ему крамолу.
А юный князь спросил, не думая передаться татарам, а потому, что нужно было что-то сказать, и еще потому, что желал услышать от воеводы бодрящие глаголы.
Филипп же был твердо уверен, что борьба за Москву совершается не только на ее пряслах, но и внутри Кремля. Он считал, что измена уже занесла над ним острый нож, и мыслил опередить ее. Воеводу донельзя удручало, что, если татарским доброхотам удастся склонить князя Владимира к измене, он будет почти бессилен: его дружина уже наполовину повыбита, а люди князя целы и крепки.