Злая память. Книга первая. Кавказ
Шрифт:
Если ж опуститься с небес на грешную землю, то и мотивация измен здесь будет значительно банальней. К примеру, тот же прапорщик Михайленко, свою корыстную связь с чеченским полевым командиром, оправдывал ничем иным, как обычным возмездием.
Да-да, помогая врагу краденным со своих складов оружием, прапор мстил. Причём мстил он, сразу всей российской армии. Так уж вышло, что именно по её вине, совсем не сложилась его личная и семейная жизнь. Ведь ради нее, Михайленко потерял свою молодость, так и оставшись никем непризнанным.
«Подумаешь, разок. Всего лишь раз, оступился. – нередко утешал себя наш герой. – С кем, по молодости лет, не бывает? Ну, украл кое-какие тряпки? А впрочем, если разобраться, то и не брал я их вовсе. Эх, сглупил я тогда. Не хотелось мне более учиться в том училище, задолбала меня та, жёсткая курсантская дисциплина. Вот и взял я на себя (правда, за хорошие отступные) чужой грех. Кабы знал (в свои неполные двадцать два года), чем может обернуться для меня, та дружеская услуга, так ни за что бы на нее не подписался. Да, если бы и украл? А кто, скажите, в нашей стране не ворует? Так зачем же, братцы, из-за какого-то плёвого пустяка, каких-то сраных шмоток, гробить человеку всю последующую его жизнь?»
И действительно, клеймо «крысы», каким-то незримым образом преследовало прапорщика на протяжении всей его армейской жизни. После отчисления из училища, вместо благополучного возвращения домой, Михайленко был отправлен на один из дальних полигонов, дослуживать армию в ранге обычного, рядового солдата. Оттуда, за отличную дисциплину и успехи по службе, он и попал в школу прапорщиков. А после, началась его долгая карьера военного. И повсюду, где бы только не приходилось ему служить, известие о том (казалось бы, давно забытом) проступке, по незримым каналам армейских баек и слухов, неотрывно следовало за прапорщиком. Новые сослуживцы, как-то ненавязчиво старались избегать с ним, не только тесной дружбы, но и повседневного приятельского общения.
Однако, время шло. И более чем за десятилетнюю службу, Михайленко успел сменить около дюжины войсковых частей. Вместе с новыми назначениями и «чёрный след», тянувшийся за ним из училища, постепенно заносился песком забвения.
Именно Чечня и стала для прапорщика новой вехой в его послужном списке. Только здесь, вдали от приевшихся гарнизонов, в круговерти боевых действий и можно было начать жизнь с чистого листа. Не мудрено, что в Ичкерию, наш прапор напросился сам. Для коллег по службе, рапорт Михайленко казался диким, чересчур смелым и, в определённой степени, даже опрометчиво-отчаянным. Однако сам прапорщик, отправляясь на Кавказ, ни о каком героизме и не помышлял.
«На передовую, один хрен, меня не пошлют. Какой из меня, к дьяволу, вояка? – прикидывал в уме прапорщик. – А быть рядом с „кормушкой“; приложить свою руку к бесконтрольно поступающему (ведь это война) и так же бесконтрольно расходуемому арсеналу, прочему имуществу или продовольствию, всегда будет полезней, нежели просиживать штаны здесь, в российской глубинке!»
Уже на чеченской земле судьба вновь сводит Михайленко с его бывшим сокурсником, а ныне полевым командиром Салманом Даудовым.
Сейчас, пожалуй, и не упомнить, кто из них первым решился реанимировать былую дружбу. Однако тот факт, что они нуждались друг в друге, как одна пара обуви (бесполезна порознь) – было более чем очевидным. Салману требовалось оружие. Тогда как прапорщик мечтал о больших деньгах. Собственно в этом и был их общий интерес, основа и залог последующей взаимовыручки. Пожалуй впервые в жизни, прапорщику помогла-таки его «чёрная метка» вора.
Вырученные за похищенные автоматы и гранатомёты деньги, прапорщик не транжирил, не шиковал, не разбрасывался ими направо и налево. Примерно раз в год он выбирался на «большую землю». И уже там, в массовом порядке он и принимался скупать особо ценные ювелирные изделия, которые бережно упаковывал и прятал в лишь ему известные тайники.
«Золото – самая надёжная и вовсе времена конвертируемая валюта!»
Михайленко жил далёкой мечтой о том, что когда-нибудь, лет этак в сорок, а то и раньше, будучи военным пенсионером, а по «совместительству» и подпольным миллионером, он вернется в родной ему Ульяновск. Туда, где в детстве и юности его считали замкнутым и неуклюжим ничтожеством. Как гадкий утёнок, чудесным образом перевоплотившийся в лебедя, он вернется и поставит этот тихий волжский городишко «на уши». Все те, кто когда-то отвергли его любовь и дружбу, будут теперь носить его на руках. А необузданное воображение, уже рисовало ему шикарный «Мерседес»; дорогие костюмы, сигары; двухэтажный особняк на берегу реки, рядом с музеем самого Ленина.
А почему бы, собственно, и нет? Ведь Володя Михайленко, точно так же, как и его тёзка (вождь мирового пролетариата), поначалу был вовсе не понят своим окружением. Зато чуть позже, и тот и другой просто обязаны были прославить своими именами городок, именовавшийся в позапрошлом веке, как Симбирск.
В предполагаемом особняке, Михайленко обязательно установит камин. Будет там и кресло-качалка, и непременное изобилие голых женщин, готовых сиюминутно исполнить любой каприз нового хозяина жизни.
До той заветной мечты, оставалось совсем немного – один-два года безупречной службы, на едва переносимом Михайленко, дальнем объекте.
Уходя со своими людьми в горы, Салман полностью погрузился в свои мысли.
Узнав о назначении Князеве, о его майорских погонах и, очевидно, благополучной карьере бывшего сокурсника, полевому командиру было по-своему обидно за своё нынешнее положение партизана-контрабандиста.
Однако, вовсе не это тревожило сейчас Даудова. И уж тем более, не мысли о войне или предстоящих боевых операциях против «федералов». Разговор с Михайленко мысленно вернула чеченца в те золотые годы, когда он был ещё молод, когда служил в Советских вооружённых силах, когда всё было для него просто и предопределено на несколько лет вперёд.
Ностальгия? В определённой степени, да.
Вспоминал он сейчас о многом. И тем не менее, наиболее острые и самые волнительные воспоминания были связаны у Даудова с началом девяностых. Помниться, осенью 91-го, отправляясь в отпуск на свою родину, Салман задержался в Грозном на пару деньков.
Подобного тому, всеобщего восторга и радости за своих земляков, как в сентябре девяносто первого, Даудов видимо уж никогда более не испытает. Ведь в тот период и в буквальном смысле на его же глазах, писалась история небольшого горного народа.