Зло
Шрифт:
— Что прикажете делать?
— А ты как думаешь?
— Матвей Кузьмич, пусть как секретный фонд остаются, мало ли какого агента поощрить придется, часики золотые — хорошая премия.
— Ты прав, — сказал тогда Матвей Кузьмич и спрятал ценности в сейф.
За полтора года майор Шорин подарил государству ценности, конфискованные у врагов народа, на внушительную сумму.
Особенно удачно прошла операция по ликвидации гнезда агентуры «Джойнт» в московской промкооперации. Хорошо люди Шорина растрясли артельщиков. Старания его отметил сам министр, досрочно присвоив перспективному работнику звание подполковника.
А затем
Матвей Кузьмич близко сошелся с председателем Президиума Брежневым, стал его правой рукой. По его просьбе Леонид Ильич подписал приказ о помиловании Шорина. Матвей Кузьмич устроил своего подельника юристом на трикотажную фабрику в Балашихе. Так началась новая жизнь Шорина. Он стал юристом и советником при подпольных цеховиках. И связующим звеном между теневиками и чиновниками. Он покупал работников ОБХСС, передавая деньги партийным бонзам, устраивал бани с девочками для руководителей исполкомов. Шорин стал богат и знаменит в узких кругах подпольных коммерсантов. Он помогал достать левое сырье и получить иностранное оборудование. Сидел как адвокат на процессах, где расхитители получали смехотворное наказание. И в этом помогал ему Матвей Кузьмич. А Шорин пополнял его секретный фонд.
Матвей Кузьмич сделал верную ставку на Брежнева. Во время заговора против Хрущева по его приказу шоринские шестерки убрали двух много знающих работников аппарата ЦК. Уголовное преступление. Никакой политики. Дело об ограблении и убийстве у МУРа забрали люди Семичастного, и все закрылось. Так Матвей Кузьмич стал человеком, очень нужным Леониду Ильичу.
Ставка была сделана правильно. Он не любил вспоминать одну неспокойную ночь, без сна, когда мучился, решая, что делать. Сообщить Хрущеву о заговоре или нет? Никита Сергеевич доверял ему раньше и вполне мог, разобравшись с заговорщиками, вознести Матвея Кузьмича к высотам власти. Хрущев окружал себя людьми, для которых власть была способом получить еще большие права и возможности.
Соратники Брежнева использовали власть для личного обогащения.
Той ночью Матвей Кузьмич принял правильное решение. Тем более реальной власти у лысого уже не было. Он убрал маршала Жукова с поста министра обороны. Сдал генерала Серова. Сначала снял его с КГБ и назначил начальником ГРУ, а потом было сфабриковано дело Пеньковского, за уши к нему притянули начальника ГРУ и сослали в Приволжский военный округ.
Хрущев, убирая Жукова и Серова, забыл, что эти люди дважды сохранили ему власть. Первый раз — арестовав Берия, а второй — в 1957 году, когда Президиум ЦК КПСС решил снять его с поста Первого секретаря. Хрущев забыл об этом, вернее, не желал помнить. И стал открыт, как мишень на огневом рубеже. У него не осталось людей, на которых он мог опереться. КГБ и армия его не поддерживали. У людей в погонах хорошая память, они не забыли, как Хрущев сокращал и калечил войска и спецслужбы.
После краха Никиты жизнь вознесла Матвея Кузьмича. Он стал генерал-полковником,
Это был секретный фонд. Фонд помощи братским партиям, работающим на СССР. Часть средств поступала в Союз, а часть оседала в сейфах банков Берна и Женевы, и только один человек знал все счета, коды допуска, сейфовые тайны — Матвей Кузьмич. Он делал это для страны, не забывая себя и генсека. У него по-прежнему имелся личный секретный фонд. Туда ушел ларец Абалова из ереванского банка, туда ложились ценности, бриллианты и антиквариат, которые добывали для него люди Шорина.
Редчайшая диадема из ограбленного музея Толстого, лучшие бриллианты из коллекции дрессировщицы Бугримовой.
Матвей Кузьмич ничего не боялся. Правду о нем знал Шорин, но кто он такой в сравнении с членом ЦК, которого со дня на день изберут кандидатом в члены в Политбюро!…
В Москву незаметно прокрадывалось лето. Май уходил, по утрам становилось теплее, а вечером долго не наступала прохлада. Да и темнота опускалась на город только к десяти часам. Приметой вечера становились размытые краски, зыбкая перспектива улиц, запах зеленой свежести, который отдавала еще не опаленная летним солнцем городская зелень. Деревья, кустарники, клумбы во дворах вели свою героическую жизнь, сопротивляясь городскому смогу, настоянному на бензиновых парах.
Хорошее это было время — конец московской весны. Ельцов, уходя с вечерней тренировки, специально выбирал маршрут через старые переулки и поросшие липами проходные дворы. Правда, их оставалось в Москве немного. Переулки с деревянными домами, с выгнутыми спинами мостовых стали походить на театр военных действий. Город ломали. Уничтожали зелень. Ставили на новоявленных пустырях безликие каменные дома-коробки, заливали асфальтом бывшие клумбы, где росли когда-то настурции и мышиный горошек.
Наверно, так и должно быть. Город обязан меняться. И люди не должны тесниться в душных коммуналках, но, понимая все это умом, сердцем Ельцов жалел переулки своего детства. И сегодня, проходя мимо трогательно беззащитных домиков Волконского переулка, с облупившейся краской, из-под которой выступала побитая временем деревянная основа, Юрий смотрел на них с грустью, как глядят на безнадежно больного человека.
Совсем рядом в руинах лежала Делегатская улица, по ней даже идти не хотелось. Тут возводили дома улучшенной планировки. Те, кто раньше жили здесь в деревянных московских особняках, давно уехали в новые районы. В однообразное, чудовищно неустроенное гетто для лимитчиков.
Старая Москва кончалась. Гришин и Промыслов изо всех сил старались стереть ее с лица земли.
Юра не пользовался машиной. Он шел пешком и проговаривал про себя статьи, которые никогда не будут напечатаны. Иногда статья получалась удачно, и он, придя домой, пытался записать ее. Но у него ничего не получалось, почему-то выключалась память, исчезали удачные фразы, а слова, ложившиеся на бумагу, были тяжелыми и неинтересными.