Злой город
Шрифт:
— Силён воевода, — пробормотал дружинник с копьем — и тут же получил от противника деревянным чеканом по шелому. Не зевай, когда у тебя в руках оружие, а перед носом — оружный противник, пусть с тем противником ночью ты на соседних полатях спишь. Здесь, на воинском дворе, он твой враг — коварный и самый что ни на есть настоящий. Дружинник завертел копьем и с утроенной силой ринулся на ухмыляющихся мастеров топорного боя.
А воевода тем временем подошел к мечникам. Постоял, посмотрел, задумчиво теребя бороду, надумав чего-то, повернулся, подошел к стойке с оружием, выбрал не торопясь пару тупых
— А ну, давай все на меня! Разом!
Дружинникам, похоже, команда была знакома. Лучники, разом развернувшись, пустили стрелы. Остальные быстро, словно ждали, метнулись к воеводе, окружая кольцом.
Воевода резко ушел в сторону. Махнул мечом. Две стрелы ушли в пустоту, третья, сломанная тупым клинком, упала на землю. Второй залп лучники дать не успели — воевода был уже рядом, чувствительно пометив каждого из троих мечом — кого по плечу, а кого и по шее — не зевай! И в следуюший раз стреляй проворнее, коль дана команда, несмотря на то, что стрелы боевые, а на воеводе лишь кольчуга без нагрудника и шлем без защитной маски-личины.
Оставшиеся пятеро гридней окружали воеводу грамотно, готовясь напасть все разом. Но такого преимущества Федор Савельевич им не дал. Мечи в его руках двигались настолько быстро, что блеск стали можно было сравнить с движением стрекозиного крыла.
Раз!
И словно сам собой выпал чекан из руки дружинника.
Два!
Сам дружинник от обратного движения меча покатился по площадке.
Три!
Копейщик, пытающийся заблокировать древком рукоять меча, падающего сверху, проворонил движение второго и согнулся, получив тычок тупым клинком под ложечку.
Мечники оказались проворнее и насели на воеводу с двух сторон. Третий гридень с чеканом наготове стоял сбоку, готовясь нанести единственный удар, — и проворонил чувствительный пинок тяжелым сапогом в бедро. И сразу за ним — удар по шелому.
— Смотри на ворога, а не на его меч! — прохрипел воевода, отражая сыплющиеся на него удары.
Мечники продержались недолго, но все ж продержались, за что заработали кивок воеводы, — хорошо, мол, годится. У одного из гридней плетью повисла рука, другой почесывал шею, по которой неслабо досталось. Но видно было, что дружинники довольны — не каждый день от воеводы даже такого кивка дождешься. А что больно — так на то она и воинская наука. Когда больно, оно лучше запоминается. В следующий раз тело само как нужно двинется, чтобы удар не поймать, — и не поймешь, как так получилось.
— А ты чего рот раскрыл? — крикнул воевода отроку, застывшему с отвисшей от увиденного челюстью. — Пока ты ворон ловил, твоих сотоварищей в битве ворог посёк. И вся вина в том на тебе.
Отрок испуганно захлопал глазами, вот-вот заплачет. Знает же, что не гоже княжьему отроку реветь как девка, а слеза предательская все ж в глазу собирается.
Шмыгнув носом, отрок пересилил себя и отважно шагнул вперед, направив дрот воеводе в грудь.
— Поздно, — сказал воевода, перехватывая древко копья и отводя удар в сторону. — От так же и на Калке случилось — пока одни бились, другие смотрели. Потому
Правды ради, о битве на реке Калке можно было и более сказать — и про то, как союзные половцы, испугавшись слаженной атаки степняков, бросились бежать, опрокинув русские полки. И про то, как после ордынцы, обломав зубы о русские укрепления, обманом выманили из-за тына дружину Мстислава Киевского, пообещав отпустить воинов восвояси, а после, нарушив обещание, посекли ее в чистом поле — да только надо ли? Не запомнит отрок всего, говорить надо только главное. Воевода и сказал:
— Завтра чтоб из пяти дротов четыре в цель попадало. А не будет такого — выгоню из дружины обратно коров пасти.
Повернулся — и пошел обратно к своему бревну. Знал — если потребуется, будет отрок и ночью дроты метать, а утром покажет требуемое. Потому, что нет ничего страшнее для козельчанина, чем сначала быть принятым в княжескую дружину, а после — вылететь обратно. Вовек позору не оберешься.
У бревна стоял Никита. Мрачный, как осенняя туча. Федор Савельевич, только что развеявшийся от дум лихой молодецкой сечей, вновь нахмурил брови. Жалко парня, а что поделаешь?
— Здрав будь, Федор Савельевич, — сказал Никита, снимая шапку и кланяясь земно.
— И тебе поздорову, парень, — буркнул воевода. — Чего понадобилось в цитадели?
Никита помолчал немного, собираясь с духом, и сказал — да не то, что воевода ожидал услышать.
— Слыхал я, Федор Савельич, что, когда мой старшой брат Игнат с торговым поездом [61] из дальних стран воротится, в следующий поход ты со своими воями охраной пойдешь?
Воевода недоуменно вскинул брови.
— Может, и пойду. А может, и останусь. Тебе-то какое дело?
61
Поезд — обоз, караван (старорусск.).
Никита прижал шапку к груди.
— Дядька Федор, возьми меня к себе в дружину!
А вот это вообще ни в какие ворота не лезло.
— Тебя? Да где ж ты раньше-то был?
Воевода кивнул на отрока, сосредоточенно метавшего дроты в заново установленный щит, закусив губу от обиды и натуги.
— Отроки вон с пятой весны от роду в вой готовятся, рукоять меча к ладошке примеривают и кажный день с тем мечом заместо игрушек возятся да упражняются. А тебе уж двадцать скоро. И хоть охотник ты знатный, про то все наслышаны, но к мечу да к воинской службе не приучен. Так что — не обессудь.
Никита сверкнул глазами, крикнул запальчиво:
— Да я белке в глаз с сотни шагов попадаю. И из лука, а не из самострела!
«А характер-то у парня правильный, — подумал воевода. — Эх, жаль поздно одумался. Знатный воин получиться бы мог». А вслух произнес:
— Знаю, знаю. Да только про ратную службу раньше надо было думать. Зим эдак на пятнадцать.
Однако Никита не сдавался.
— Я и с мечом упражнялся! У кузнеца Ивана.
Воевода аж крякнул от такого.
— Да ну! И сколь разов-то?