Злой город
Шрифт:
— Слушайте меня, люди добрые! — прокричала ключница.
Ее звонкий голос неожиданно далеко разнесся над площадью.
Люди отрывались от работы и поднимали головы. Мужики, подумав немного, кряхтя, опустили бревно на землю. Народ, перешептываясь, стал подтягиваться к воеводиным воротам — тем более что у тех ворот была не одна вдова, а и те, чьи имена последние дни не сходили с уст каждого и в избах простонародья, и у вечерних воинских костров. Сотни глаз сейчас смотрели на женщину в черном платке.
— Все вы знаете, какое горе у меня случилось? — спросила вдова.
— Знаем, Евдокия. Не у одной тебя ныне оно, — кивнул дед Евсей, протискиваясь вперед и широко крестясь. — Царствие небесное героям,
Евдокия обвела собравшихся взглядом.
— А скажите, люди. Каждый за себя скажите. Вот ежели случится такое и не минет вас ордынская стрела, и ляжете вы рядом с ними…
Ее палец указал на прикрытых белым полотном мертвецов, лежащих у забора детинца, — отец Серафим как раз заканчивал отпевание, вкладывая в руки усопших малые куски харатьи с текстом разрешительной молитвы… [135]
135
Разрешительная молитва — молитва, читаемая священником в конце отпевания, в которой он просит Бога разрешить умершего от грехов, сделанных им при жизни. По древней традиции в Русской православной церкви в руку умершему вкладывается лист с текстом разрешительной молитвы.
— …И призовут вас живые, — продолжала вдова, — на последнюю службу для того, чтоб ордынцев поболе числом к их поганым богам отправить и навсегда отвадить ходить на землю русскую, что вы скажете сейчас, пока живы?
Люди переглядывались, пожимали плечами. Нашелся один, кто шепнул:
— Никак у Евдохи разум помутился? — но тут же схлопотал по шапке от соседа.
Дед Евсей и здесь оказался разговорчивее других.
— Странные ты речи ведешь, женщина, — произнес он, прокашлявшись для солидности. — Но из почтения к горю твоему скажу — кажный живой русич завсегда за землю свою биться будет, живота [136] не жалея. И кабы мертвый драться мог — тож дрался бы до последнего, как рязанский витязь Коловрат, что и убитый уже рубился с Ордой, пока его вороги пороками не побили.
136
Живота — жизни (старорусск.).
— Так. Истинно так. Складно сказал, Евсей, — загудела толпа.
— А коли так, то слушайте меня, люди, — тихо сказала вдова, но каждый услышал. — То, что стрелы у воинов на исходе и что Орду завтра бить уже нечем будет, про то вы знаете?
— Да. Знаем, знаем, — вновь загудела толпа. — Хоть самим на их копья сверху прыгай да зубами грызи окаянных.
Вдова кивнула на Кудо, как всегда, недвижно стоящего позади Игната.
— Тот богатырь с темным ликом, что из дальних стран к нам пришел, говорил, что как-то ромеи своих мертвых героев ночью со стен на веревках спустили, а враг их стрелами утыкал, думая, что то живые воины. Так те стрелы ромеи им поутру и вернули, но уже из своих луков.
— Точно умом тронулась, — вновь раздался громкий шепот, но на этот раз никто не одернул говоруна.
Люди переглядывались. Кто-то повернулся и молча пошел прочь. Но остальные остались. Даже дед Евсей растерянно чесал затылок, словно собирался проскрести в нем дыру. Но чеши не чеши, а пару раз деда уже кто-то ткнул несильно в спину — мол, начал говорить, так договаривай. И в ухо шепнули:
— Слышь, Евсей, хорош вшей гонять, скажи что-нить.
— А и скажу!
Дед сорвал с седых вихров шапку и грянул ею оземь.
— Страшное это дело,
— И я б согласился, — спокойно произнес кузнец Иван.
— И я… И я. И я бы тоже! — прокатилось по толпе. Вдова перекрестилась, вздев глаза к небу.
— Простите меня, Иван да Илья. Своими руками соберу вас в ваш последний поход, как когда-то живых собирала.
Она подошла к корзине с веревками, поставленной хозяином до поры на землю, взяла две, засапожным ножом отмахнула привязанные к концам веревок крюки и, подойдя к мертвецам у забора, решительным движением откинула холст.
Два самых родных для нее человека лежали рядом среди других, сложив руки на груди.
Вдова, едва держась, чтоб не зарыдать, подошла к их изголовью, погладила лица, поцеловала холодные лбы мертвецов и крепко связала веревками перекрещенные руки.
Люди молча стояли вокруг, не в силах сдвинуться с места.
— Чего встали? — вскричала вдова. — Почитай, ночь уж на дворе. Собирайте и несите героев на стены — там их место!
Молодая девушка отделилась от толпы и, рыдая в голос, связала веревкой руки своего мертвого брата. Следом за ней шагнула к сыну дряхлая старуха. Дружинники, повинуясь приказу воеводы, вынесли из детинца ворох старых тегиляев и положили рядом с забором. Один за другим люди подходили к своим родным, надевали на них покореженные в давних битвах доспехи и связывали руки, собирая павших воинов в последний бой.
— Видит Господь, порой вдовье слово страшнее меча али стрелы, — прошептал воевода, глядя на великий подвиг родственников погибших, принявших за них страшное решение.
Отец Серафим стоял поодаль, глядя на совершаемое людьми. Губы его беззвучно шептали вечные слова Книги пророка Исайи:
— Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте, поверженные в прахе: ибо роса Твоя — роса растений, и земля извергнет мертвецов…
Внезапно видение открылось отцу Серафиму — в сгущающихся сумерках над толпой возникло сияние и вознеслось над людьми, над крышами домов, над стенами крепости все выше и выше, разгоняя тьму, к немому черному небу.
Дрожащая рука священника поднялась и перекрестила живых и мертвых, идущих на святую битву. Его губы продолжали шептать:
— …ибо вот, Господь выходит из жилища Своего наказать обитателей земли за их беззаконие, и земля откроет поглощенную ею кровь и уже не скроет убитых своих…
* * *
В горнице было жарко натоплено. Князь вошел и поморщился — то ли от жара, то ли от вида сидящего за длинным столом толстого старика с отвисшими щеками, опирающегося на длинный посох с т-образным навершием — символом боярской республики. Несмотря на жару, старик был одет в долгополый бобровый кожух, обшитый по краям золотой византийской материей и украшенный разноцветными каменьями. Голову старца венчала высокая, тяжелая шапка-столбунец, опушенная нежным мехом, взятым с соболиного горла. От веса шапки голова старика постоянно клонилась книзу, отчего казалось, будто он вот-вот уснет. Однако колючий взгляд рысьих глаз, сверкающий из-под золотистой опушки столбунца, был далеко не сонным.
— Пошто не спится, Степан Твердиславович? — спросил юный князь, скидывая на лавку корзно и перевязь с мечом.
— Да вот все мыслю, как бы главного не проспать, — проскрипел старик. Его глаза ощупывали фигуру вошедшего вслед за князем Тимохи, словно пытались отыскать в ней какой-то изъян. — Это и есть вестник?
— Уже доложили? — вздохнул князь, опускаясь на дубовый стул с высокой резной спинкой, стоящий во главе стола. — Шустры золотопоясные мужи, когда ненадобно.
— А так уж ненадобно ли?