Злой город

Суворов Олег Валентинович

Стрельба продолжалась еще сорок минут, причем несколько раз среди автоматного стрекота глухо ухнули гранатометы. Подняв голову, Дмитрий увидел, что нижние этажи мэрии уже горят, а на балконе какой-то верзила в каске яростно рвет с флагштока российский флаг, держа в зубах красный, и ему недовольно улюлюкает снизу толпа из ста человек в одинаковых черных гимнастерках, перепоясанных ремнями, со стилизованной фашистской свастикой на рукавах. Из разбитых дверей выталкивали пленных милиционеров самого жалкого вида, которых окружали весело матерящиеся боевики и под конвоем вели в здание парламента.

И почти тут же, на фоне дыма и крови, начался победный митинг генерала Макашова. «На Кремль, на «Останкино», на Моссовет!» – и каждый такой лозунг толпа встречала дружным ревом: «Даешь!» В момент всеобщего накала страстей этот генерал, кажется, чуть

ли не единственный из всех сохранявший профессиональное хладнокровие, призвал садиться в автобусы и грузовики и двигать в сторону «Останкино», вызвавшись лично руководить операцией и пообещав всем присутствующим, что в эту же ночь «по всей Москве будет установлена Советская власть и больше не будет ни мэров, ни сэров, ни херов».

Дмитрий начал изнемогать от всего этого истеричного сумасшествия. Он отошел к набережной и присел на неоструганное бревно, торчавшее из баррикады.

«Только сумасшедшие могут злобствовать в роскошные дни бабьего лета, – ни с того ни с сего вдруг подумалось ему, – только они своими налитыми кровью глазами могут не замечать всего этого золотисто-голубого великолепия красок, всей этой удивительно спокойной красоты осеннего пейзажа. Неужели можно отдать жизнь за что-то иное, как не за возможность еще и еще раз насладиться осенними запахами и красками, осенними настроениями и размышлениями, осенней влюбленностью и осенней грустью? Если это действительно так, то подобная жизнь немногого стоит. Во всем этом есть какая-то непостижимая мудрость, но когда природа имитирует умирание, готовясь к переходу в долгую зимнюю спячку, нам острее хочется жить и не просто жить, как мы это делаем в иные времена года, но жить вдохновенно, ярко и влюбленно. И потому так дико для меня это зрелище – кровь убитых на осенней листве, так тяжел запах гари и пороха под этим светло-голубым, начинающим предзакатно темнеть небом. Смерть уместна в долгую зимнюю ночь, в невыносимо жаркий полдень, в слякотные сумерки весны – но только не сейчас, не в эти великолепные дни отцветающего бабьего лета!»

– Эй, мужики, кто хочет посмотреть на труп мента? – здоровенный мужик с упитанно-розовым, гладковыбритым лицом невесть откуда вывернулся на своем бежевом «жигуленке» и теперь широко распахнул багажник. – Подходи и смотри и совершенно бесплатно.

И к нему действительно со всех сторон вприпрыжку побежали любопытные. Но, странное дело, видя в багажнике это беспомощное скрюченное тело, этот незакрытый, остекленевший глаз, залитый кровью с разбитого лба, эту беспомощно вывернутую худую мальчишескую руку – все эти пенсионеры, боевики, подростки, которые весь день ожесточенно дрались с милицией, вдруг почувствовали нечто такое, отчего молча и смущенно отходили, пряча глаза и словно стыдясь своего зверского любопытства.

Плевались и матерились лишь самые грубые натуры с неодушевленно-дегенеративными лицами.

Видимо, в издевательстве над трупом врага было что-то нечеловеческое, сверхварварское, что уже не укладывалось даже в самом воспаленном сознании. И Дмитрий, который наблюдал эту сцену издали, вдруг вспомнил Батыя при взятии Козельска, который, не имея возможности отыграться на живых, приказал рубить головы мертвым.

Решив, что в темноте у него будет больше шансов, он влез в автобус, куда приглашали всех желающих ехать на штурм «Останкино». Было уже около семи часов вечера. Входя в салон, он оцарапал руку о чью-то заточку и теперь старательно перевязывал рану носовым платком, морщась от вида собственной крови.

Грузовики под красными флагами, а за ними и автобус выехали на центральные улицы, Дмитрий удивленно смотрел в окно, ожидая увидеть хоть какие-нибудь БТРы, преграждающие путь этой вооруженной анархии. Но мало того, что их не было, складывалось впечатление, что для всей колонны была намеренно открыта зеленая улица.

Внутри автобуса было шумно, хотя это вряд ли можно было назвать весельем. Кто-то пил водку прямо из горла, передавая затем бутылку на задние сиденья, кто-то разухабисто орал: «Смело мы в бой пойдем, за власть Советов…», кто-то воинственно передергивал затвор лежащего на коленях автомата. И только одна худенькая девушка, видимо, корреспондентка, посматривала на Дмитрия испуганно-человеческими глазами, и он, тоже взглядом, старался ее приободрить, хотя сам чувствовал, что уже перейден тот предел, та грань, до которой убийство еще считается преступлением, за которой человеческая жизнь уже ничего не стоит и можно убивать просто так.

Автобус

подъехал к Останкинскому телецентру, когда стемнело, и непонятно откуда взявшиеся БТРы мятежников стали обстреливать верхние этажи. Стрельба с обеих сторон была уже столь интенсивной, что некоторые из приехавших залегли прямо на полу автобуса, а другие, в том числе и Дмитрий, выскочили из дверей и, пригнувшись, бросились через дорогу к деревьям, спотыкаясь о профессионально залегших боевиков и наталкиваясь на тех, кто приехал раньше, а теперь растерянно метался во все стороны. За несколько минут до этого те же люди радостно приветствовали грузовик, протаранивший холл первого этажа, но теперь, после ответной стрельбы из здания, после того, как первые убитые живописно раскинулись на асфальте, большинство охватила паника, а потому со всех сторон неслись самые отчаянные крики. Добежав до деревьев и упав на землю, Дмитрий слегка перевел дух и подумал о том, что эта небольшая пробежка посреди ночной перестрелки была самым неприятным делом в его жизни. Здесь, за деревьями, лежа и сидя, таилось уже немало людей, напряженно вглядывающихся в горящее здание телецентра и вздрагивающих от бухания гранатометов. Почти каждая автоматная очередь сопровождалась диким криком, а по дороге, прямо под пулями, подбирая раненых, металась машина «Скорой помощи». Дмитрий прилег на землю, с любопытством глядя, как темноту рассекают трассирующие пули, причем один из автоматчиков находился явно неподалеку, укрывшись в канализационном люке. И тут вдруг он почувствовал, как его кто-то трогает за плечо. Обернувшись, он, к немалому своему изумлению, увидел Погорелова.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте… что вы тут делаете?

– Ну как же… тоже, что и вы, я полагаю… Участвую в народном восстании. Дмитрия передернуло:

– В чем участвуете?

– В народном восстании… – невозмутимо продолжал Погорелов. – Помните, еще в Козельске я вам говорил о двух характерных чертах русского народа?

– Да черт его знает…

– Я имею в виду смирение и крутость. Так вот теперь смирению пришел конец и настало время крутости.

Дмитрий только брезгливо повел плечами.

– Ну и в чем выражается ваше участие – патроны подносите? Кстати, и давно вы тут?

– Тут недавно, а вообще, еще со вчерашнего дня, с митинга на Смоленской площади.

– Ну-ну, – только и произнес Дмитрий. Не зная о чем и не имея желания говорить что-либо еще, он отвернулся. Однако неприязнь и недоумение остались. Принять за народное восстание пьяный и бешеный разгул люмпенов… Черт, и почему, спрашивается, в наше время так легко сходят с ума на почве политики? Сколько людей, ставших известными благодаря своей борьбе с коммунистическим режимом – да тот же Погорелов никогда не вступал в партию, хотя ухитрился стать доктором наук, – оказались потом проповедниками настолько диких воззрений, что по сравнению с ними коммунистические догмы кажутся просто ясным и стройным мировоззрением. Дмитрий давно пытался понять этот парадокс, тем более странный, что эти люди, как правило, обладали отменной мужской статью и обаянием именно мужской силы и вдруг начинали впадать в плаксивую бабью истерику, придавая своим мужественным физиономиям самое трагическое и скорбное выражение, пытаясь походить на лики икон. Какие только объяснения он не придумывал по этому поводу – и неумение жить в условиях свободы, и неумение видеть историческую перспективу, и отсутствие навыков четкого логического мышления, заменяемого образными демагогическими штампами…

Но самое неожиданное и поражающее своей простотой объяснение пришло ему в голову именно сейчас – в насыщенной пулями темноте, озаряемой лишь горящими нижними этажами «Останкино». Более того, от этой мысли он даже как-то слегка повеселел и приободрился. У этих людей отсутствует чувство юмора! Они ко всему относятся с абсолютной серьезностью, а потому начинают раскрашивать все видимое ими в однотонно-пугающие краски. Они оказываются не в состоянии вовремя задать себе самый простой и обескураживающий вопрос: «Ну и что?», который ни при каких обстоятельствах не позволяет скатиться в безнадежный пессимизм. Вместо этого из любого факта они делают обобщающие выводы – в логике такая ошибка называется расширением тезиса – и уже на основании этих выводов начинают ронять скупые мужские слезы: «Все гибнет, рушится, пропадает…» Откуда-то поблизости, как показалось Дмитрию, едва ли не из-за соседнего дерева раздался пронзительный крик, постепенно переходящий в вой боли. Погорелов бросился туда и через пару минут вернулся.