Злой рок. Политика катастроф
Шрифт:
Так дефект стал характерной чертой. Вспышки бубонной чумы повторялись в Европе с середины XIV до начала XVIII века, причем так часто, что нам трудно себе это представить. В 1629 году, когда, пройдя через Мантую и Милан, чума проникла в Венецию, город потерял 48 % жителей[453]. В романе Алессандро Мандзони «Обрученные» (первая публикация – 1827 г.) описывается последняя крупная эпидемия чумы в Милане, разразившаяся в 1630 году. О чуме упоминает и Шекспир в своих пьесах, хотя у него она скорее представлена как привычный контекст, требующий не объяснений, а разве что кратких отсылок («Чума на оба ваши дома!»[454], «Ужели так легко схватить заразу?»[455]). Только в «Ромео и Джульетте» она содействует развитию сюжета: францисканский монах, попавший в карантин, не успевает доставить послание, и Ромео не узнаёт, что Джульетта, выпив особое снадобье,
В 1665 году, менее чем через пятьдесят лет после смерти Шекспира, чума пришла в Лондон снова. Эту эпидемию еще спустя полвека переосмыслил Даниэль Дефо[457]. Интерес последнего к событиям 1665 года был не просто историческим: всего за два года до публикации его романа «Дневник чумного года» (1722) болезнь вспыхнула в Марселе, погубив треть жителей. Дефо, по сути, внес свою лепту в споры о том, как лучше всего избежать очередной эпидемии в Англии. В ходе этих дискуссий появилась и книга Ричарда Мида «Краткие рассуждения о чумной заразе и о методах, которые надлежит использовать для ее предотвращения» (Short Discourse Concerning Pestilential Contagion, and the Methods to Be Used to Prevent It; 1720). Именно на основе рекомендаций Мида Тайный совет представил (а парламент одобрил) Закон о карантине 1721 года, значительно расширивший полномочия властей по сравнению с прежним Законом о карантине 1710 года[458].
«Дневник» Даниэля Дефо повествует об уже знакомом нам влиянии бубонной чумы на настроения народа:
Тревоги людей до странности усугублялись заблуждениями того времени; мне представляется, люди тогда (почему – сам не знаю) были более склонны верить пророчествам, астрологическим расчетам, снам, ведьминским сказкам, чем когда-либо до или после. Не знаю, развилось ли это плачевное настроение в результате безумства тех людей, которые наживались на нем – я хочу сказать, наживались, публикуя всякого рода прогнозы и предсказания; но твердо можно было утверждать: люди были страшно напуганы такими изданиями, как «Альманах Лилли», «Астрологические предсказания Гэдбери», альманах «Бедный Робин»…[459][460]
Примеры, которые приводит Дефо, прекрасно показывают, что лондонцы XVII века, как и византийцы VI века или немцы XIV столетия, полагали, что у чумы сверхъестественные причины – и такими же должны быть и лекарства. Дефо не скрывает своего скептицизма:
…Раз я говорю о чуме как болезни, проистекающей от естественных причин, то нужно считать, что она и распространяется естественным путем… И совершенно очевидно, что в случае заразы нет ни малейшей нужды в исключительном, сверхъестественном вмешательстве: обычного хода вещей вполне достаточно, чтобы осуществить все, что угодно Небу. Среди этих способов осуществления и скрытая передача заразы, неразличимой и неизбежной, и ее более чем достаточно, чтобы обнаружить всю суровость гнева Божьего, не прибегая к каким-либо сверхъестественным объяснениям и чудесам[461][462].
Обратите внимание на феномен двойной пандемии: биологической и информационной. Мы с ним еще встретимся. Впрочем, и из произведения Дефо, и из более надежных источников, которые он цитировал, становится ясно: на самом деле он не имел представления об эпидемиологии бубонной чумы и полагал, что «болезнь распространялась при помощи инфекции, то есть при посредстве определенных токов воздуха или испарений, которые врачи называют „миазмами“; они распространяются через дыхание, или пот, или через нарывы больных»…[463][464] Иногда, и довольно часто, мы оказываемся правы, но по неверным причинам. Историк Эдуард Гиббон родился в 1737 году, через шесть лет после смерти Дефо. И если мы прочтем комментарий Гиббона по поводу Юстиниановой чумы, данный по прошествии более чем тысячи лет после самого события, то с удивлением увидим, что Гиббон понимает причины бубонной чумы лишь немногим лучше Прокопия Кесарийского:
Ветры, быть может, разносят этот тонкий яд… Но такова была повсеместная заразительность воздуха, что чума, появившаяся на пятнадцатом году Юстинианова царствования, не прекращалась и не ослабевала ни от какой перемены времен года. С течением времени ее первоначальная злокачественность уменьшилась и исчезла; зараза то ослабевала, то опять оживала; но не прежде как по истечении пятидесятидвухлетнего периода страшных бедствий, человеческий род снова стал пользоваться здоровьем, а воздух сделался по-прежнему чистым и здоровым[465][466].
К
До сих пор часто утверждают, что именно развитие научного знания помогло человечеству изгнать или по крайней мере сдержать угрозу смертельных заболеваний. Более пристальный взгляд на исторические хроники обнаружит, что люди еще с эпохи Возрождения применяли и эффективные карантины, и социальное дистанцирование, и другие меры, которые сейчас называют «немедикаментозными», – и делали это задолго до того, как поняли истинную природу заболеваний, с которыми стремились бороться. Этого было достаточно, чтобы, пусть и не идеально, но разорвать социальные сети того времени – глобальные, национальные и местные – и замедлить распространение все еще неведомых и непредсказуемых микробов.
Глава 5
Заблуждения науки
Она идет…
О, леди Инфлюэнца!
Руперт Брук
Комар или человек?
Так, коротко и ясно, обозначил варианты сэр Руберт Уильям Бойс, один из основателей Ливерпульской школы тропической медицины. Его книга «Комар или человек?» (Mosquito or Man?) вышла в 1909 году и имела подзаголовок «Завоевание тропического мира» (The Conquest of the Tropical World). «Движение тропической медицины, – писал Бойс, – распространилось по всему цивилизованному миру… Без преувеличения можно сказать, что сегодня мы неуклонно и уверенно покоряем тропический мир. Три главных беды тропиков, приносимые насекомыми, – опаснейшие враги, с которыми когда-либо приходилось бороться человечеству, а именно малярия, желтая лихорадка и сонная болезнь, – теперь всецело подвластны нам и отступают прочь… Тропики вновь открываются перед пионерами торговли… Этому практическому завоеванию… суждено добавить к владениям и в сферу деятельности [британской общественности] огромную часть земного шара, такой производительности, о которой невозможно было и мечтать». Подобные воззрения были обычным явлением чуть больше века назад, когда европейские империи беспечно переживали свой расцвет. «Будущее империализма зависит от микроскопа», – писал в 1903 году в Ливерпуле Джон Ланселот Тодд, коллега Бойса[471].
Мы и теперь почти бессильны противиться идее научного «завоевания» природного мира, – тяжелой, но в конечном итоге убедительной победы человека (и микроскопа) над комаром, пусть нам уже не кажется, будто империализм получит от нее хоть какую-то выгоду. В своей предыдущей книге я и сам без колебаний назвал современную медицину одним из «приложений-убийц», революционных новинок западной цивилизации[472]. Тем не менее эту знакомую историю можно пересказать совершенно иначе – не как серию однозначных триумфов медицины, а скорее как долгое, похожее на игру в кошки-мышки, противостояние между наукой и человеческим поведением. Просто на каждые два шага вперед, которые удавалось сделать людям с микроскопом, остальное человечество отвечало по меньшей мере одним шагом назад – поскольку постоянно, пусть и непреднамеренно, оптимизировало свои сети и свое поведение и тем самым ускоряло передачу заразных патогенов. И потому торжественные слова о том, что история медицины закончилась, неоднократно оказывались ложью: их опровергали «испанский грипп» (1918–1919), ВИЧ/СПИД, а в недавнее время – COVID-19. Империи инфекций