Злой рок. Политика катастроф
Шрифт:
В Америке болезнь впервые зафиксировали в Кэмп-Фанстоне 4 марта[566]. Неделю спустя в госпиталь попал солдат из пищеблока Форт-Райли, а в последующие дни вслед за ним хлынул настоящий поток зараженных. К концу месяца было зарегистрировано уже более тысячи случаев, 48 человек умерли. Как будто насмехаясь над попытками людей убить друг друга, вирус стремительно распространился по Соединенным Штатам, а потом отправился в Европу на битком набитых американских военных кораблях. Возможно, именно из-за пандемии доля немецких солдат, летом 1918 года доложивших о болезни, почти удвоилась, что сыграло ключевую роль в грядущем падении рейхсвера[567]. И, конечно, мы располагаем отчетами, подтверждающими грипп у немецких военнопленных с июля[568]. К тому времени болезнь достигла Индии, Австралии и Новой Зеландии. Несколько месяцев спустя вторая, еще более смертоносная волна почти одновременно захлестнула французский Брест, Фритаун в Сьерра-Леоне и Бостон[569]. Вирус снова явился в США, «высадившись» на бостонском пирсе Содружества 27 августа 1918 года, когда в больничном листе были отмечены три случая. На следующий день их стало уже восемь, еще через день – пятьдесят восемь, а пятнадцать человек заболели настолько сильно, что их перевели в военно-морской госпиталь в Челси. 8 сентября грипп добрался до лагеря Кэмп-Девенс. За десять дней тысячи больных, охваченных лихорадкой, заполнили лагерные госпитали; прошло всего несколько недель, а морг уже был набит посиневшими трупами солдат, умерших от удушья. (Некоторым пациентам с характерным гелиотропным цианозом удалось выжить.) Потом эпидемия устремилась на
Пандемия привела к смерти от 40 до 50 миллионов человек. Почти все из них задохнулись от скопления крови и других жидкостей в легких. Если говорить в абсолютном выражении, то больше всего людей погибло в Индии (18,5 млн) и в Китае (от 4 до 9,5 млн), но уровень смертности широко варьировался в зависимости от места. Болезнь унесла примерно половину (44,5 %) населения Камеруна и четверть (23,6 %) жителей Западного Самоа. В Кении и Фиджи умерло более 5 % людей. Другие страны к югу от Сахары, данными по которым мы располагаем, потеряли от 2,4 % (Нигерия) до 4,4 % (Южная Африка) населения. Высокой была смертность и в Центральной Америке: погибло 3,9 % жителей Гватемалы и 2 % мексиканцев. Многие умирали и в Индонезии (3 %). Что до Европы, то самый высокий уровень смертности наблюдался в Венгрии и Испании (около 1,2 %); Италия чуть отставала. Северная Америка, напротив, отделалась относительно легко: умерло от 0,53 до 0,65 % населения США и 0,61 % жителей Канады. Примерно так же справилась Бразилия; Аргентину и Уругвай «испанка» по большей части пощадила[571]. Как показывают цифры, грипп был совершенно равнодушен к военному статусу стран. Возможно, изначально распространение болезни действительно было связано с расквартированием и переброской войск, но потом все стало иначе.
В Соединенном Королевстве, по официальным данным, умерло 150 тысяч человек, но современные оценки дают иную цифру – 250 тысяч; сюда входят и сопутствующие случаи смерти от летаргического энцефалита, а также пять тысяч абортированных младенцев (среди беременных смертность была ужасающе высока)[572]. В США от испанского гриппа, как считалось, умерло 675 тысяч человек, и из них 550 тысяч случаев относились к избыточной смертности (иными словами, сверх того, что ожидалось за определенный период при нормальных условиях). Эквивалентный уровень смертности в 2020 году означал бы гибель 1,8–2,2 миллиона жителей США. «Испанка» убила на порядок больше американцев, чем погибло на полях сражений (53 402). Согласно цифрам, которые приводились в отчетах Военного министерства США, грипп отправил на больничную койку 26 % американской армии – больше миллиона человек – и убил почти 30 тысяч новобранцев, не позволив им даже добраться до Франции[573].
«Так это делали немцы в Шато-Тьерри» (Во время недавней войны в боях погибло около 1000 человек из Северной Каролины.) и «Так это жители Северной Каролины делают у себя дома» (13 644 жителя Северной Каролины умерли прошлой осенью и зимой в результате эпидемии гриппа – болезни, передающейся через слюну!)
В этом есть жестокая ирония, но в отличие от других подобных эпидемий грипп 1918 года лишил жизни непомерно многих молодых – как и война, которая ему предшествовала и позволила распространиться. Из 272 500 мужчин, погибших от гриппа в США, примерно 49 % были в возрасте от 20 до 39 лет; только 18 % были моложе 5 лет и 13 % – старше 50[574]. Конечно, самые молодые – и самые старые – были (как обычно) весьма уязвимы перед болезнью, так что все страны, для которых доступны возрастные коэффициенты смертности, зафиксировали примерно W-образную кривую распределения; это справедливо для Австралии, Индии, Новой Зеландии, Южной Африки и Соединенного Королевства, где 45 % всех погибших граждан были в возрасте от 15 до 35 лет[575]. Убивал не столько сам вирус гриппа, сколько иммунная реакция на него. Это казалось противоестественным, но у людей с более сильной иммунной системой риск умереть был выше, чем у тех, у кого она была слабее. Хорошую иллюстрацию того, как пандемия повлияла на молодых людей, а также яркое описание мучительных галлюцинаций, которые переживали больные, можно найти в повести Кэтрин Энн Портер «Бледный конь, бледный всадник» (1937), краткой истории любви военных лет, жестоко прерванной вирусом-убийцей[576].
Холера имела классовые предпочтения. Грипп, как считалось, – нет. В Англии начальник центрального бюро регистрации актов гражданского состояния утверждал, что частота встречаемости испанского гриппа менялась «в явной зависимости от социального класса, хотя и не слишком сильно». Его коллега, занимавший такую же должность в Шотландии, уверял, что «самой неординарной чертой распределения смертности» стала ее «универсальность»[577]. В Times писали так: «…участь горожан была не легче той, какая выпадала крестьянам; белые справлялись с болезнью не лучше черных или желтых; жители заснеженных гор – не успешней обитателей тропических джунглей. Иммунитетом к этому умерщвлению – и то относительным – обладали только самые юные и самые старые. Казалось, они, и только они, не возбуждали у чудовища аппетита»[578]. На самом деле в Британской империи жертвы болезни весьма различались, но к разделению на классы это не имело почти никакого отношения. Отмечалась более высокая смертность в беднейших, наименее благоприятных для здоровья районах Лондона, но корреляция с нищетой вовсе не была сильной. В Тайнсайде самый тяжелый удар пришелся на города Хебберн и Джарроу – но в них просто жило много моряков и рыбаков, работающих на кораблях и лодках и в силу своих занятий более уязвимых перед вирусом. Впрочем, в Новой Зеландии маори погибло примерно вдвое больше, чем белых[579]. Среди инуитов и других представителей коренного населения Канады смертность также была намного выше, чем среди канадцев с европейскими корнями.
В США обстановка разнилась в зависимости от регионов[580]. Уровень заболеваемости варьировался очень широко, от 18,5 % в Нью-Лондоне, штат Коннектикут, до 53,5 % в Сан-Антонио, в целом же он составлял 29,3 % – тем самым коэффициент летальности при заражении равнялся 1,82 %[581]. В Индиане и штате Нью-Йорк уровень смертности втрое превышал уровень обычного года, в котором не случалось пандемии, а в Монтане в 1918 году он был в шесть раз выше нормы. Серьезно пострадали также Колорадо, Мэриленд и Пенсильвания. Все города с самым высоким в том году уровнем смертности (Питтсбург, Скрэнтон, Филадельфия) располагались в Пенсильвании, а с самым низким (Гранд-Рапидс, Миннеаполис, Толедо) – на Среднем Западе. По непонятным причинам в Дариене и Милфорде, штат Коннектикут, ни один человек не умер. Если считать по всем городам, то уровень смертности от гриппа в 1918 году более чем вдвое превышал норму, но в Мемфисе, Сент-Луисе и Индианаполисе он оказался примерно втрое выше, а в Нэшвилле и Канзас-Сити – вчетверо. Среди белых людей смертность, как правило, была ниже, чем среди чернокожих, но в дни пандемии гриппа в 1918 году эта разница сократилась. Исследование, проведенное Службой общественного здравоохранения США в девяти городах летом 1919 года и затронувшее более 100 тысяч человек, показало, что уровень смертности белых людей среди «очень бедных» был примерно вдвое выше, чем среди «состоятельных» и тех, кого относили к имеющим «средний достаток»[582].
Насколько эти отличия отражали государственную или муниципальную политику? Было высказано предположение, что немедикаментозные меры, проводимые в США на местном уровне, не только ослабили влияние пандемии на здоровье общества, но и ускорили восстановление экономики; впрочем, при более внимательном рассмотрении картина становится менее ясной[583]. По всей стране, за исключением Нью-Йорка и Чикаго, государственные и местные власти закрывали школы и церкви. С другой стороны, кампания, нацеленная на продажу Четвертого заема свободы (Fourth Liberty Loan) – $6 миллиардов военных облигаций, – привела к тому, что в сентябре и октябре неоднократно проводились публичные собрания и массовые митинги. Рестораны не закрывались[584]. В Нью-Йорке открытыми оставались не только школы, но и театры. Принципиальным новшеством стали введенные в городе скользящие графики работы, что позволило избежать столпотворений в метро[585]. А вот что помочь не могло, так это беззаботность доктора Ройяла Коупленда, главы нью-йоркского Департамента здравоохранения, который в августе настаивал на том, что «Нью-Йорку совершенно не грозит никакая эпидемия „испанки“». Оптик по профессии, в здравоохранении он особо не разбирался и считал, что обязан преуменьшать риск при каждой возможности. Когда в августе из Норвегии прибыли первые заболевшие, Коупленд не стал отправлять их на карантин и лишь безмятежно спросил: «Вы не слышали, чтобы наши солдатики болели? Спорим, что нет. И не услышите… Нечего нам здесь беспокоить людей». В конце сентября, когда зараза уже разошлась, Коупленд все твердил, что «ситуация под контролем во всех пяти районах, и… совершенно незачем опасаться, будто болезнь распространится хоть в сколько-нибудь большом масштабе». Когда за двадцать четыре часа (тогда же, в последних числах сентября) число новых случаев удвоилось, он все так же не принимал почти никаких мер – разве что советовал воздерживаться от кашля и чихания в общественных местах. А когда в октябре за один день было зарегистрировано 999 случаев, Коупленд отказался закрыть школы даже вопреки совету коллеги из Филадельфии.
Коупленд не мог совладать с проблемой, и вскоре в дело открыто вмешался доктор Сигизмунд Голдуотер, бывший глава Департамента здравоохранения, сообщивший в New York Times, что все «гораздо хуже, чем о том известно широкой публике, и если не придет помощь от правительства, то в случае распространения эпидемии возникнет опасность, что из-за беспечности пострадают многие». Две недели спустя мэр города, Джон Хайлан, публично пожаловался, что «Департамент здравоохранения допустил распространение заболевания», не став отправлять на карантин первых больных в городе. К тому времени (27 октября 1918 года) Комитет по здравоохранению Медицинской академии Нью-Йорка установил, что «418 781 человек заболел гриппом с тех пор, как тот впервые появился в городе». Население Нью-Йорка составляло примерно 5,6 миллиона человек, а значит, «испанкой» заболел каждый тринадцатый. Когда пандемия завершилась, она успела убить примерно 33 тысячи горожан[586]. И вряд ли стоит сомневаться, что закрытие школ сократило бы эти потери. Те города, которые не только закрыли школы, но и ввели запрет на публичные собрания – например, Сент-Луис, – справились значительно лучше, чем те, что промедлили с мерами, как Питтсбург[587]. В Сан-Франциско по настоянию доктора Уильяма Хасслера, главы местного Департамента здравоохранения, в октябре и ноябре 1918 года – а потом также в январе 1919-го – все были обязаны носить маски, и это вызывало знакомую реакцию у разношерстных защитников гражданских свобод, сторонников «Христианской науки» и экономически заинтересованных групп, объединившихся в «Лигу противомасочников»[588].
Здоровью общества «испанка» навредила больше, чем экономике[589]. Хотя, конечно, без негативных экономических последствий не обошлось, особенно в наиболее пострадавших странах[590]. Индия, пусть ей и выпала по-настоящему ужасная участь, во многом пошла по мальтузианскому пути: в областях, пораженных болезнью сильнее прочих, выжившим досталась лишняя земля, благодаря чему возрос уровень благосостояния на душу населения, и это позволило семьям не только рожать больше детей, но и серьезней вкладываться в их образование[591]. А вот на межвоенное экономическое развитие Бразилии пандемия, напротив, оказала стойкое негативное влияние[592]. В США газеты писали о резких спадах в секторе розничной торговли (если не считать аптек) в городе Литл-Рок и об убийственной нехватке рабочих рук на промышленных объектах Мемфиса[593]. Но «нетто-эффект», согласно обзору американских бизнес-циклов, составленному в 1946 году, заключался в рецессии, «необычайно краткой и умеренной по амплитуде», – не в последнюю очередь потому, что вмешательство в экономику было очень непродолжительным (оно длилось примерно месяц)[594]. Отмечалась также послевоенная рецессия 1920–1921 годов, но объяснялась она не пандемией двухлетней давности, а ужесточением денежно-кредитной и налогово-бюджетной политики[595]. Ежемесячные отчеты Второго федерального резервного округа, охватывающие Нью-Йорк, Чикаго и Новую Англию, показывают, что экономическая активность в 1919 году была относительно высокой. Доля предприятий, терпящих крах, в 1918–1919 годах сократилась. В 1919 году в Нью-Йорке и на севере Нью-Джерси начался строительный бум. Все показатели свидетельствуют о том, что сокращение экономики произошло именно в 1920–1921 годах. Единственная четкая связь пандемии с рецессией прослеживалась в том, что количество смертей от гриппа среди мужчин в расцвете сил, превысившее средний уровень, ассоциировалось с банкротством предприятий, которые тоже случались в 1919–1920 годах чаще обычного. И это покажется парадоксальным, но эпидемия показала положительную корреляцию с последующим экономическим ростом за десятилетие[596]. Впрочем, такие корреляции упускают из вида другой негативный эффект пандемии, намного более продолжительный: у тех американцев, которые во время нее находились в утробе матери, на протяжении всей жизни уровень образования и дохода были меньше, а уровень физической нетрудоспособности – выше, чем у тех, чье внутриутробное развитие пришлось на период, либо непосредственно предшествовавший вспышке заболевания, либо последовавший сразу за ней[597]. Тем, кто родился на гребнях трех волн, также была свойственна повышенная восприимчивость к респираторным и сердечно-сосудистым заболеваниям[598]. Подобное влияние «испанки» на внутриутробное развитие отмечалось и в других странах, в том числе в Бразилии, Италии, Норвегии, Швеции[599], Швейцарии и на Тайване[600]. Есть подтверждения и тому, что эпидемия гриппа подорвала социальное доверие в тех странах, которые больше всего от нее пострадали[601].
Двойная зараза
Пандемия гриппа 1918–1919 годов вдребезги разнесла иллюзию неуклонного прогресса медицины точно так же, как война, которая этой пандемии предшествовала (и, возможно, стала ее причиной), сокрушила мираж непрестанного продвижения вперед в экономике и политике. В те годы в Соединенных Штатах было создано и распространено множество вакцин против «испанки»; по правде сказать, они представляли собой в лучшем случае плацебо[602]. В предыдущем веке наука одержала ряд важных побед. Ученые с микроскопами сумели найти вакцины или методы лечения (пусть и несовершенные) для борьбы с оспой, брюшным тифом, малярией, желтой лихорадкой, холерой и дифтерией. Но они не знали, чем ответить на новый штамм гриппа, – и доктор Уильям Генри Уэлч из Университета Джонса Хопкинса понял это в конце сентября 1918 года, в тот самый миг, когда проводил первое вскрытие жертвы «испанки» в Кэмп-Девенсе, штат Массачусетс. При виде легких – опухших, посиневших, заполненных какой-то водянистой кровавой пеной, – Уэлч смог сказать лишь одно: «Должно быть, это какая-то новая инфекция»[603]. Немецкий бактериолог Рихард Пфейффер уверял, что нашел бациллу-виновника, – однако он ошибался. Единственными средствами, способными защитить от болезни, были карантины, маски и запреты на многолюдные собрания, но все это было известно задолго до появления микроскопов. Лишь в 1933 году команде британских ученых удалось изолировать вирус, породивший «испанку»[604].