Злой рок. Политика катастроф
Шрифт:
Не следует полагать, будто в те дни взаимодействие народов походило на движение фигур на шахматной доске… [то были] непомерные организации сил, и активных, и скрытых, которые, подобно планетарным телам, не могли сблизиться в пространстве, не вызвав при этом сильнейшего магнитного отклика. Стоило им оказаться рядом друг с другом, как начинали вспыхивать молнии, а в определенной точке взаимное притяжение могло сорвать их с прежних орбит и вовлечь в страшное столкновение… В таких сложных и тонких связях любой резкий маневр какой бы то ни было стороны мог разорвать сдерживающие всех ограничения и ввергнет Космос в Хаос[693].
Дэвид Ллойд Джордж, занимавший в годы войны пост премьер-министра, в своих мемуарах писал о «шторме» и «катастрофе». «Народы неудержимо катились в пучину войны, не испытывая при этом ни страха, ни отчаяния… [Они] бросились в войну»[694][695]. В действительности Первая мировая война не была стихийным катаклизмом. Не была она и случайностью. Она началась потому, что генералы и политики с обеих сторон просчитались. Германия
Британцам тоже случилось ошибиться. В то время английское правительство считало, что вмешательство было вопросом соблюдения обязательств: немцы нарушили условия договора 1839 года, провозглашающего нейтралитет Бельгии, который подтвердили все великие державы, в том числе и Пруссия. На самом деле Бельгия стала удобным предлогом. Либералы поддержали войну по двум причинам. Во-первых, они боялись поражения Франции. Они воображали кайзера новым Наполеоном, который хочет раскинуть свои сети на весь континент, угрожая побережью Ла-Манша. Может, эти страхи были обоснованными, а может, и нет. Но если Англии и правда было чего опасаться, то либералы не сделали достаточно для того, чтобы удержать немцев, и консерваторы были вправе потребовать введения всеобщей воинской повинности. Второй причиной отправиться на войну была внутренняя политика, а не далеко идущие стратегические соображения. С момента своего триумфа в 1906 году либералы теряли поддержку избирателей. После 1910 года они оставались у власти лишь благодаря сторонникам движения за ирландский гомруль. К 1914 году правительство Герберта Асквита оказалось на грани падения, поскольку ольстерские протестанты с оружием в руках выступали против дублинской автономии. Принимая во внимание провал внешней политики, направленной на предотвращение европейской войны, Асквиту и его кабинету следовало уйти в отставку, однако либералов страшило возвращение в оппозицию. Более того, они боялись возвращения к власти консерваторов. Так что либералы пошли на войну отчасти, чтобы удержать тори подальше от парламента, – ведь иначе несколько членов кабинета, в том числе и Черчилль, ушли бы с постов и правительство просто перестало бы существовать. В двух словах, главная стратегическая проблема заключалась в том, что министр иностранных дел, либерал, неофициально обязал Великобританию принять участие в конфликте, если Германия нападет на Францию. Вот только его партия последовательно выступала против призыва на военную службу, а создать крупную армию, способную остановить немцев, позволял только призыв. Вступление Великобритании в войну в 1914 году было прямым следствием демократической политики. Однако война пользовалась настоящей поддержкой народа. Тех, кто осуждал вмешательство страны в конфликт (скажем, шотландец-социалист Джеймс Макстон) – были презираемым меньшинством. Однако приверженность европейским обязательствам и отсутствие надежного военного потенциала привели к наихудшему из возможных итогов: войска, которым надлежало победить огромную и прекрасно обученную германскую армию, приходилось созывать и готовить, когда бои уже шли.
В XX веке война погубила намного больше англичан, чем ядовитый туман (не говоря уже о голоде). И демократия, что примечательно, совершенно не смогла этого предотвратить. Конечно, в 1914 году Великобритания еще не была полноценной демократией в современном смысле этого слова, поскольку женщины по-прежнему не имели права голоса, а для мужчин действовали имущественные цензы. Но в 1910 году, когда прошли последние довоенные выборы, голосовать могли почти 7,8 миллиона мужчин – примерно три пятых от всего взрослого мужского населения страны. В Германии избирательное право отличалось более широким охватом: на выборах в имперский парламент (Рейхстаг) право голоса имели все взрослые мужчины, – но полномочия законодателей были ограничены сильней, чем в Соединенном Королевстве, а канцлер и государственные секретари отчитывались перед императором (кайзером); он же мог их сместить. Тем не менее демократические элементы, присутствующие в конституции обоих государств, не помешали Великобритании и Германии начать долгую и кровавую четырехлетнюю войну – якобы из-за запутанной истории с нарушенным нейтралитетом Бельгии.
Военным катастрофам 1914–1918 годов можно было бы посвятить целую книгу (сразу же вспоминаются Кут-эль-Амара и Галлиполи), но для наших целей хватит и сражения, с которым англичане знакомы лучше всего: битвой на Сомме. То был момент истины. Армию, созванную после объявления войны, бросили в бой на хорошо укрепленные позиции немцев. Сомму по праву помнят как одну из самых страшных трагедий в британской истории. В первый день наступления, 1 июля 1916 года, Британские экспедиционные силы потеряли 57 тысяч человек, и из них 19 тысяч – убитыми. Смысл этой цифры станет яснее, если сказать, что у немцев, занимавших оборону, погибло всего восемь тысяч бойцов. И это было лишь начало – битва на измор продлилась четыре месяца, и ее жертвами стали около 1,2 миллиона английских, французских и немецких солдат. Союзники продвинулись самое большее на семь миль (ок. 11 км).
На то, сколь ужасна была битва при Сомме, указывает и обилие порожденного ею черного юмора. Еще в 1916 году сослуживцы Зигфрида Сассуна шутили, что ездят поездом из Англии на фронт, точно с окраины в городскую
И все же британские военные историки упорно защищают главнокомандующего Дугласа Хейга и его действия в наступлении на Сомме. Как уверял Джон Террейн, в 1914 году просто не было иной альтернативы, кроме отправки Британских экспедиционных сил; ничто не могло заменить наступлений на Сомме и при Пашендейле; и нет причин оспаривать «образцовое» полководческое искусство Хейга[698]. По словам Гэри Шеффилда, Сомма стала важной стадией в «процессе обучения» Британского экспедиционного корпуса, [а также оказалась] «успехом держав Антанты в войне на изнурение [и] необходимым шагом на пути к окончательной победе»[699]. А Уильям Филпотт назвал битву на Сомме «кровавой победой»[700]. Этот спор ясно показывает, насколько большую роль при оценке катастрофы играет точность. Просто критическая точка в упомянутой битве оказалась не в верхах – или, по крайней мере, не только там.
Прежде всего следует сказать, что дату, время и место наступления на Сомме определял не Хейг. Все решили французы. Затем немцы атаковали в районе Вердена, отвлекли французские силы от Соммы, и бремя, павшее на британских новобранцев, стало еще более тяжким. Хейг продумал два плана битвы: первый, получше, – прорвать немецкие позиции и снова вернуться к маневренной войне; второй, похуже, – провести не столь широкое «изнуряющее» наступление, если не удастся совершить прорыв. «Когда мы прорвем [немецкую] линию фронта, – писал Хейг, – кавалерия и подвижные войска должны быть наготове и немедленно пойти вперед, чтобы создать там плацдарм (пока к ним не подоспеет пехота)… В то же время наши конные войска должны содействовать главной ударной группе и вместе с ней расширить брешь»[701]. Главную роль в этом сценарии Хейг отводил Резервной армии под командованием генерала Хьюберта Гофа.
Но была серьезная проблема: генерал Генри Роулинсон, командующий 4-й армией, считал, что нужно действовать иначе. «Сейчас мы хотим одного, – писал он в 1915 году. – Я называю это „откусить и удержать“. Нужно откусить кусок от вражеского фронта, как при Нев-Шапель, и удержать его, защищая от любого контрнаступления… Не должно быть никаких трудностей в том, чтобы отбить контратаки врага и нанести ему потери как минимум вдвое большие, чем те, которые мы понесем при „укусе“»[702]. Речь шла об истощении противника, а не о прорыве. В битве на Сомме Роулинсон планировал «убить максимум немцев, потеряв минимум наших». Для этого предполагалось захватить тактически важные точки, после чего ждать, когда немцы контратакуют[703]. Когда Хейг засомневался в этом плане, Роулинсон почувствовал, что не может настоять на своем, и, казалось, уступил: «Неограниченное наступление – рискованный шаг, – писал он, – но раз этого хочет Д. Х., я готов сделать все возможное в разумных пределах»[704]. Впрочем, после того как войска продвинулись в первый день наступления, он не отдал приказа о выдвижении местных резервов, оставил без внимания Гофа и в полдень велел Резервной армии отступить, отметив в дневнике: «Несомненно, нет никакой надежды, что кавалерия сегодня совершит прорыв»[705].
Скепсис Роулинсона отчасти оправдывался тем, что артиллерийская подготовка, при помощи которой Хейг рассчитывал уничтожить немецкие заграждения из колючей проволоки, не привела ни к чему. «Бедный Хейг, как и всегда, развернул свои пушки веером», – вспоминал генерал-майор Джеймс Фредерик Ноэль Берч (по прозвищу «Кудрявый»), советник по артиллерии в главном штабе. Фронт немецких позиций и так уже был слишком широк для имеющегося у англичан количества орудий. При этом Хейг приказал артиллерии вести огонь по глубине (иными словами, по ширине) до 2500 ярдов (ок. 2,3 км), отчего эффект обстрелов стал еще слабее. Но неприятнее было то, что боеприпасы оказались дефектными (до 30 % из них не взрывались), а четверть орудий просто износились от чересчур интенсивного использования. Фугасных снарядов по-прежнему не хватало, зато хватало технических накладок: сострел орудий осуществлялся на глазок, топографические карты были неточными, трудности со связью не позволяли исправить ошибки, а контрбатарейная работа давала слабый эффект. Вдобавок британская система организации огня была слишком негибкой. В результате артобстрелы 1916 года не только не достигли своей главной цели, но и препятствовали продвижению пехоты. Еще никто не понимал того, что нужны более краткие бомбардировки, позволяющие достичь эффекта внезапности, а неукоснительное следование плану не позволило британцам обратить себе на пользу свой ранний успех[706].