Злые чудеса (сборник)
Шрифт:
У разведчиков обстоит еще печальнее. Часто, очень часто могил у них нет. Вообще. Ушла группа к немцам в тыл – и пропала, как в воду канула, причем навсегда, и мы никогда уже не узнаем, что с ними случилось. Бывают исключения, но крайне редко. Ну и еще случалось, что немцы перехватывали группу неподалеку от передовой, и те, кто разведчиков отправлял, слышали грохот внезапно вспыхнувшего близкого боя, как правило, жестокого и короткого. Тут уж, хотя никаких подробностей опять-таки неизвестно, присутствует полная ясность: напоролись…
Ну а сержанту Бунчуку нашими трудами достанется персональная могила на взаправдашнем
А вторая мысль – душу выворачивает от нелепости смерти. Положим, и в мирное время люди на гражданке гибнут очень даже нелепо, но на войне такое цепляет особенно остро. Как это было в прошлом году со старшим сержантом Рахмановым – орел парень, красавец, везучий, за всю войну получивший одно-единственное легкое ранение из тех, с которыми и в медсанбат не кладут, наград полна грудь – но вот сшибла его насмерть на улице такого же городка полуторка с пьяным шофером. Водилу отдали под трибунал, но ничего этим не исправишь и никого не вернешь. И еще пару-тройку подобных случаев помню, но не будем на них отвлекаться…
Похороны назначили на завтрашний полдень, когда должны были сделать гроб, скромный обелиск и выкопать могилу. А часа в три дня у меня неожиданно появился Веня Трофимов и, узнав, что у меня нет никаких срочных дел, закрылся со мной в моем кабинетике. Молчал и курил с непонятным видом, словно решался на что-то – а ведь он был не из нерешительных. И наконец с видом человека, бросающегося очертя голову в холодную воду (или даже взмывающего из окопа по команде к атаке – чересчур уж был напряжен и собран), сказал:
– Костя, ты только не подумай, что я сошел с ума… Я в здравом рассудке, честное слово. Ты наверняка не поверишь, но так оно все и обстоит…
Хорошенькое начало, правда? Я уставился на него в совершеннейшем изумлении, а он, словно свалив с плеч тяжелую ношу, заговорил уже свободнее:
– Понимаешь ли… Я о Бунчуке, он не сам умер, его убили, Костя. И убил его Гришка Лезных…
«Все же какая-то отрава? – промелькнуло у меня в голове. – И на вскрытии обнаружили? Ситуация…»
Так я и спросил:
– Неужели отрава? Мелькала у меня такая дурная мысль…
– Ничего подобного, – сказал он, не отводя взгляда. – Он его не руками или отравой убил, он его убил хомутом. Теперь уже нет никаких сомнений, что твой Гришка – хомутник…
При чем тут хомуты, мне было решительно непонятно. Что такое хомут, я прекрасно знал, до войны телег и грузовых повозок в нашем городе было предостаточно, да и на фронте я их немало повидал, и наших, и немецких. Но у нас хомутов и близко не было. Да и как вообще можно убить хомутом? Разве что по голове шарахнуть, и то вряд ли получится так уж убойно. Да и Климушкин ни о каких травмах головы ни словечком не упоминал…
– Веня, – сказал я осторожно, – ну при чем тут хомуты, если о них и словечком не поминалось? Или все же вскрытие…
– Вскрытие ничего не дало, – поморщился он. – Паралич дыхания, остановка сердца… Правда, в данном случае необъяснимые с точки зрения медицины, но смерть выглядит естественной…
– Выглядит? – с упором повторил я.
– Именно что, – твердо сказал он. – А на самом деле это… Как бы тебе объяснить понятнее… Это такое колдовство, что ли. Только у нас в Сибири таких умельцев, таких людей никогда колдунами не называли, да и сами они от этого слова открещивались. У нас говорят по-другому: знаткие… Короче говоря, эту штуку у вас в России не знают совершенно, а может, и была давненько, да забыли, умельцы напрочь перевелись. А у нас в Сибири осталось… только очень редко попадается по сравнению со старыми временами. Как говорил мне один старичок, кое-что интересное знавший, – ремесло такое помаленьку исчезает, как истаивает, и люди такие тоже… Совсем не исчезло, нет…
Тут уж я форменным образом фыркнул:
– Хочешь сказать, Гриньша – колдун?
Ни в какое колдовство я отродясь не верил – бабьи сказки. А при слове «колдун» мне представлялся кто-то вроде кудесника с иллюстраций к «Песни о вещем Олеге» – заросший до глаз седой бородищей старик, в диковинной одежде, с посохом…
– Да никакой он не колдун, – досадливо поморщился Веня. – Говорю ж, колдун – это совсем другое. Он хомутник. И положил на Бунчука самый опасный хомут, вызывающий скорую смерть. Хомут – это… как тебе объяснить… Такой невидимый обруч, что ли. Вот так… – Он поднял руку к груди, но тут же отдернул, словно обжегся, конфузливо улыбнулся: – У тебя карандаш и бумага найдутся?
Я положил перед ним чистый блокнот и очиненный карандаш, и Веня принялся что-то энергично черкать. А я смотрел на него и ничего не понимал. Для глупых розыгрышей чересчур серьезный был парень. И на сумасшедшего никак не походил. Правда, я их повидал мало – нашего городского безобидного придурка Кузёмку-Дерганого, немецкого солдата, сошедшего с ума после обстрела термитными снарядами «катюш», того психа на железнодорожном вокзале в Орле. Ни на кого из них Веня не походил: не махал руками и не брызгал слюной, разговаривал здраво и рассудительно, держался спокойно. Но это ни о чем еще не говорило, слышал я, и тихие сумасшедшие бывают…
Наконец он закончил, корявенько, но узнаваемо изобразил контур человеческой фигуры и решительно перечеркнул ее горизонтальными линиями: на уровне лица, груди, живота, паха.
– Вот так хомуты и надевают, – сказал он, подняв на меня глаза. – Когда на губу, когда на живот, на мужское достоинство. Это еще, если можно так выразиться, второсортные. Смерти от них не выйдет, но неудобства будет в избытке. А вот если на сердце – тут уж скорая смерть. Случалось, и на скотину надевали. Я сам видел в детстве: стоит конь, а пуздрю у него… пузо по-сибирски, раздуло невероятно, так, что ни на какую болезнь не похоже, и уж никак не на беременность, потому что конь был жеребец. Да что там, батя мне рассказывал про одного деда, который забавы ради хомут на редьку надел. Почернела редька, ссохлась… Иногда на теле не остается никаких следов, а иногда бывает след, в точности как у Бунчука…