Злые игры. Книга 2

Винченци Пенни

— Нет. Пока нет. Извините.

— Пожалуйста, Малыш, постарайтесь с ним поговорить. Это могло бы оказаться очень полезным.

— Я попрошу его, — ответил Малыш.

* * *

— Александр? Привет, это Малыш.

— Здравствуй, Малыш. Как дела?

— Отлично. Асбо… албо… алсоблютно… — Малыш вдруг с ощущением холодного ужаса понял, что ему трудно выговаривать слова. Подобного с ним раньше не случалось, однако ему говорили, что это может произойти. Это один из симптомов ранней стадии болезни. Нечто такое, на что необходимо будет обратить внимание, но из-за чего не следует особо тревожиться. Просто время от времени будет немного заплетаться язык — поначалу. Потом наступит такое состояние,

когда человек говорит так, словно он постоянно пьян; а потом он вообще не сможет разговаривать. Ему сказали, однако, что это произойдет еще не скоро. Не на самой ранней стадии болезни. Значит, что же, у него уже не самая ранняя стадия? Или же болезнь прогрессирует гораздо быстрее, чем он думал? Малыша охватила паника, слепая и острая паника. Ему стало дурно, он с трудом уцепился рукой за край стола. Той рукой, которая в последнее время плохо его слушалась. На этот раз она показалась ему нормальной и даже сильной, и это его успокоило. Он проглотил возникший откуда-то в горле тугой комок и приказал себе не паниковать, как последний псих.

— Отлично, — твердо произнес он.

— Что-то на слух вроде не очень отлично. — Голос у Александра был озабоченный. — Чем я могу быть полезен?

— Я хотел спросить… нельзя ли мне как-нибудь заехать поговорить с тобой. Хочу тебя кое о чем попросить. Может быть, в конце недели? Могли бы съездить вместе в «Монастырские ключи». Энджи так хочется, чтобы я прих… прих… — О господи, опять! это же просто кошмар какой-то! — Приехал, — произнес он наконец очень громко и отчетливо, — приехал туда на какое-то время. — Ну вот, наконец-то ему удалось это выговорить. Все в порядке. Просто глупая оговорка. Ничего серьезного.

— Разумеется, — отозвался Александр. — Буду рад тебя видеть. Может быть, в воскресенье с утра? Малыш, а ты действительно хорошо себя чувствуешь?

— Конечно! Конечно хорошо. Отлично. Честное слово. Просто… немного выпил лишнего. За обедом. Только и всего. Пытался удерживать себя, но не удалось. Знаешь, как говорят: пьяница всегда пьяница.

— Да, — ответил Александр. — Знаю.

Глава 40

Александр, 1973

— Пьяница всегда пьяница. — Врач посмотрел на Александра очень важно, почти торжественно. — Боюсь, случай вашей жены довольно тяжелый. Корни ее пьянства уходят в какое-то очень сильное расстройство, в невроз, до причин которого мне не удалось докопаться. Она приложила очень большие усилия, чтобы остановиться, и все мы тут тоже старались и помогали ей. Сейчас запой у нее прерван. Но вы должны помнить, что она всегда, всю жизнь будет находиться под опасностью срыва. Любой стресс, любое напряжение сделают ее снова крайне уязвимой.

— Да, — кивнул Александр. — Да, я понимаю.

— Но при условии внимания, заботы и терпения и, конечно, при наличии у нее самой сильного желания добиться успеха все должно быть в порядке.

— Хорошо. Это вселяет надежду.

— Вы должны быть очень внимательны во всем, лорд Кейтерхэм. Не подвергайте ее искушениям, не оставляйте ее одну, если она чем-то расстроена или что-то переживает, постарайтесь предохранять ее от любых ненужных травм.

— Да, конечно. Я ее так люблю… Мне очень хочется, чтобы она вылечилась.

— Я знаю. Должен сказать, на меня произвели впечатление ваше терпение и то, как заботливо вы за ней ухаживаете. Ей очень повезло, что у нее такой муж, как вы.

— Что ж… я стараюсь. Буду стараться и дальше.

— Вот и хорошо.

Это было истинной правдой: он действительно хотел, чтобы она вылечилась. Поначалу он был напуган ее пьянством, огорчен им и очень жалел ее. И был невероятно, жутко потрясен горем, когда умер тот их малыш. Александр часто задавал себе вопрос, почему он не озлобился на

Вирджинию за то, что она сознательно, преднамеренно убила их ребенка — а ведь она, по существу, сделала именно это, — но действительно не испытывал гнева; он видел, что Вирджиния сама убита горем и страшно переживает, что ее мучают угрызения совести; понимал, что в определенной степени ему надо винить и самого себя тоже; и, пожалуй, именно гнев оказался тем единственным чувством, которого он ни разу не испытал тогда. Зато в нем поселилось чувство страха и отвращения. Было ужасно и омерзительно видеть, как красивая, холодная женщина, которую он так любил, превращается в безобразное, едва держащееся на ногах, трясущееся, шатающееся от стенки к стенке, вечно пьяное существо.

Когда она еще только начала выпивать, поначалу весело, с глупой самонадеянностью потакая своей прихоти, у него это и тогда не вызывало ничего, кроме раздражения; со временем это раздражение, однако, переросло не в гнев, как по логике следовало бы ожидать, но в страх.

Он видел, как безобразно вела себя Вирджиния на приемах, коктейлях и вечерах, как пыталась со всеми заигрывать, глупо хихикала, приветственно махала рукой всем, кто попадал в поле ее зрения; в такие моменты он почти готов был пойти на двойное унижение и просто выволочь ее оттуда; но, помимо унижения, все происходившее с ней повергало его в ужас. И еще он ненавидел ее похмелья, когда она лежала в постели с белым лицом и с головной болью; ненавидел, когда ее рвало (а она при этом утверждала, будто съела что-то негодное); все это вызывало у него сильнейшее отвращение.

Он изо всех сил старался как-то остановить ее: пробовал убеждать, пробовал давить на нее; но на первое Вирджиния не обращала внимания, а от второго становилось только хуже: она начинала пить для того, чтобы утешить себя, обрести душевное равновесие. Александр почувствовал огромное облегчение, когда она сказала ему, что беременна; уж теперь-то, думал он, ей обязательно придется перестать пить.

Но ничего подобного; ее настолько переполняли всевозможные страхи, ей так хотелось, чтобы третий ребенок оказался непременно мальчиком, она стала настолько уязвимой эмоционально, что пила теперь уже просто для того, чтобы на время успокоиться, причем с каждым месяцем все больше.

А потом родился малыш, родился и умер: крошечный, бледный, обреченный маленький Александр с тонкими, похожими на спички, ручками и ножками, со вздутыми, непропорционально большими суставами, с малюсенькими глазками, с болезненными телодвижениями, постоянно дергающийся; и когда его не стало, Александр испытал такое глубокое, ужасающее горе и отчаяние, что ему казалось, он уже никогда в жизни не сможет чувствовать ничего другого. Он был тогда в гневе, даже в ярости, но не на Вирджинию; он негодовал на Провидение, на судьбу, на самого себя, на врачей, на кого и на что угодно, но только не на грустную больную женщину, которая лежала на больничной кровати и твердила, что хочет умереть, так ей было горько и стыдно.

Но потом, после всего этого, дела пошли еще хуже; она стала пить чаще и больше, пить для того, чтобы забыться, отказывалась от любой помощи и лечения, отказывалась даже пробовать лечиться, утверждала, будто ей просто необходимо пить, заявляла ему, что выпивка — единственный настоящий друг, который не предает ее, не бросает на произвол судьбы. Александр на всю жизнь запомнил ту непередаваемую душевную боль, которую он испытал, когда услышал от нее эти слова; когда увидел, какое у нее при этом было лицо — злое, холодное, враждебное. И тем не менее он не сдался, а продолжал свои попытки как-то помочь ей; даже после того, как она бросилась на него с разбитым стаканом и ему пришлось потом накладывать на шею швы, — даже после этого его не покинула надежда и он продолжал любить ее, по-прежнему был с ней мягок и нежен.