Злые вихри
Шрифт:
Онъ ршительно не зналъ, что такое, какъ и кмъ было пто, потому что сознательно ничего не слышалъ и потому что, несмотря на свою репутацію меломана, давно ужъ потерялъ охоту ко всякому пнію. Наталья Порфирьевна хвалила, и онъ, естественно, выразилъ свое полное одобреніе. Она отозвалась о пвц, какъ о прекрасномъ молодомъ человк, способномъ къ серьезной служб, исполненномъ самыхъ лучшихъ стремленій. Старый господинъ отозвался, что это весьма утшительно и похвально.
Тутъ молодой пвецъ, какъ бы магически привлеченный, очутился возл нихъ и былъ представленъ старому господину. Въ доброй улыбк Натальи Порфирьевны и
Пвецъ отвтилъ ей благодарнымъ взглядомъ, почтительно прислъ на стулъ, отодвинувъ его чуть-чуть назадъ, чтобы не быть на одной линіи съ тмъ, кому онъ былъ представленъ, и началъ стараться, вдохновляемый надеждой на исполненіе своихъ завтныхъ мечтаній
Въ это время гостиная оглашалась высокими, форсированными нотами тоже стариннаго, но уже не французскаго, а нмецкаго романса. Принявъ изящно скромную позу и видимо пытаясь по возможности меньше раскрывать ротъ, пвица невольно своими смлыми и холодными глазами смотрла все по одному и тому же направленію.
Она видла, какъ Наталья Порфирьевна подсла къ дам, съ которой такъ долго и съ такимъ замтнымъ успхомъ бесдовала предъ тмъ «la belle».
Наталья Порфирьевна шепнула нсколько словъ дам, та отвтила ей замтнымъ наклономъ головы, и вотъ ласково и ободрительно глядитъ на пвицу.
Пвица томно опустила глаза и вытянула такую опасную ноту, что сама было испугалась. Но все сошло благополучно, и романсъ закончился при общемъ шопот одобренія. Пвица уловила два призывающіе ее взгляда и, вспыхнувъ отъ удовольствія, устремилась за полученіемъ своей aubaine, подготовленной ей «этой милой-милой, этой ангельски-доброй Натальей Порфирьевной»...
Прошло именно столько времени, сколько надо было, чтобъ испарилось впечатлніе и замолкли разговоры, вызванные моднымъ дуэтомъ и двумя старинными романсами. Когда всевидящій взглядъ и всеслышащія уши хозяйки убдились въ томъ, что настало самое подходящее мгновеніе, она незамтно оказалась возл Аникева.
– - Михаилъ Александровичъ,-- дружескимъ тономъ и достаточно громко, чтобы многіе это слышали, сказала она -- доставьте намъ удовольствіе послушать вашъ голосъ и вашу музыку, вдь, это, во всхъ смыслахъ, такое рдкое удовольствіе!
Аникевъ, какъ ей показалось, очень странно взглянулъ на нее, проговорилъ: «слушаю-съ» -- и лниво подошелъ съ нею къ роялю.
– - Что вы намъ споете?-- шепнула ему Наталья Порфирьевна.
– - Я еще и самъ не знаю,-- разсянно отвтилъ онъ.
Она посмотрла на него почти съ испугомъ. Онъ придвинулъ табуретъ, слъ, опустилъ руки на колни, закрылъ глаза. Такъ прошло около долгой, долгой минуты. Можно было подумать, что онъ заснулъ.
Вс глядли на него съ едва замтнымъ насмшливымъ изумленіемъ, и кое-кто уже переглянулся между собою. Съ лица Натальи Порфирьевны сбжала безъ остатка ея святая полуулыбка, брови ея поднялись...
III.
Вдругъ нсколько сильныхъ, смлыхъ аккордовъ огласили гостиную. Аникевъ выпрямился, поднялъ голову, и его блыя руки съ длинными гибкими пальцами привычно, какъ бы безъ участія его воли, забгали по клавишамъ. Онъ глядлъ затуманившимися, широко раскрытыми глазами прямо передъ собою и видлъ клубящійся голубоватый туманъ, наплывавшій со всхъ сторонъ и отдлявшій его отъ остального міра. Ощущеніе глубокаго одиночества быстро охватило его, и въ то же время по всмъ нервамъ пробжалъ знакомый трепетъ. Что-то кипло въ сердц, въ мозгу, во всемъ существ его. Проносились, обгоняя другъ друга, неясныя воспоминанія; неуловимыя, какія-то таинственныя ощущенія появлялись и пропадали.
Весь этотъ странный, волшебный хаосъ воплощался въ безсознательно вызываемыхъ звукахъ, сливался съ ними...
Это была необычная гармонія, возбуждавшая самые крпкіе и спокойные нервы; въ ней было что-то захватывающее, опьяняющее -- и вс слушатели ощутили на себ ея вліяніе. Даже бывшій меломанъ прервалъ свою полудремоту и спрашивалъ себя: хорошо это или плохо, и вообще что же это такое?
Между тмъ туманныя вереницы ощущеній и образовъ, проносившихся передъ Аникевымъ, мало-по-малу исчезли. Ему казалось теперь, что онъ лежитъ, какъ лежалъ когда-то, у открытаго окна, и что темная южная ночь глядитъ на него всми своими звздами, дышитъ на него всмъ своимъ горячимъ благоуханіемъ. А на сердц смутно, въ мысляхъ темно -- и томитъ мучительная безсонница. Это все ужъ было, не разъ было, и онъ даже когда -то передалъ это словами и переложилъ на музыку...
Онъ вспомнилъ слова, вспомнилъ музыку, незамтно, тихими, подбирающимися звуками перешелъ къ ней, глубоко вздохнулъ всей грудью -- и заплъ:
Мучительно тянется время ночное, Какъ жизнь одинокая, вяло, безъ цли... И мрачныя думы толпой налетли... И кровью заплакало сердце больное...У него былъ сильный, хорошо обработанный теноръ, чистый и звонкій въ высокихъ нотахъ и совсмъ мягкій въ низкихъ. Съ этимъ послушнымъ гибкимъ голосомъ онъ могъ, какъ истинный, поддающійся вдохновенію художникъ, длать что угодно. Главное же, придя въ такое настроеніе, въ какомъ теперь находился, онъ совсмъ не замчалъ своей творческой работы -- онъ игралъ и плъ безсознательно, испытывая при этомъ сладкое и мучительное наслажденіе.
Наслажденіе это было капризно и являлось вовсе не часто, а когда его не было -- Аникевъ не любилъ ни играть, ни пть, такъ какъ ему приходилось, въ такихъ случаяхъ, играть и пть не свое, но чужое, не вылившееся изъ собственной души его. Для слушателей онъ оставался превосходнымъ пвцомъ и піанистомъ: но ему самому это было скучно.
Поэтому, съ юности много поработавъ надъ своимъ даромъ и пройдя хорошую школу, онъ никогда не выступалъ не только на театральныхъ подмосткахъ, но даже и въ большихъ концертахъ. Наталья Порфирьевна, говоря, что его музыка и пніе во всхъ смыслахъ рдкое удовольствіе,-- сказала только правду.
До сихъ поръ было издано всего нсколько его романсовъ и пьесъ, настолько своеобразныхъ и настолько терявшихъ въ обыкновенномъ, не его, исполненіи, что они среди «публики» не могли имть особеннаго успха. Лучшія же его фантазіи не только не были изданы, но оказывались даже и не записанными: он были въ немъ, онъ никому не хотлъ ихъ отдавать, да и законченности въ нихъ не было, потому что, исполняя ихъ, онъ каждый разъ придавалъ имъ иной видъ, включалъ въ нихъ много новаго, для него самого неожиданнаго, внезапной импровизаціи.