Злые вихри
Шрифт:
Да и какіе упреки, какая неловкость въ ея-то положеніи, съ фиктивнымъ мужемъ, получившимъ отъ нея даже больше того, что слдовало ему по договору!
Этотъ мужъ въ первую минуту смутилъ Аникева: но теперь все объяснилось, Аникевъ ей вритъ и уже не поднимаетъ этихъ противныхъ вопросовъ. Они счастливыми даже тайна ихъ любви, необходимость скрываться, только придаетъ, какъ ей чувствуется, больше прелести и поэзіи ихъ встрчамъ, ихъ блаженнымъ свиданіямъ
Они ужъ провели въ уютной тишин ея маленькой гостиной и причудливой спальни нсколько зачарованныхъ вечеровъ. Никто не могъ нарушить ихъ уединенія. И такихъ вечеровъ будетъ много.
Между тмъ «общество» разъзжалось, и Алина съ каждымъ днемъ чувствовала себя свободнй и свободнй. Она не стсняясь почти каждый день могла видаться съ Аникевымъ, звала его обдать съ нею вдвоемъ и не отпускала его до поздняго вечера
Всегда сдержанная, обдумывавшая всякое свое слово, всякое движеніе, передъ нимъ она сбрасывала свтскую маску, становилась юной, веселой, даже болтливой. Она разсказывала ему все, чего навидалась и наслушалась за эти годы. Она передавала ему закулисную, скандальную хронику, гд было, конечно, много ужасающей правды; но еще больше, гораздо больше завдомой лжи и клеветы, созданныхъ въ глубин какой нибудь мстящей, мелкой, безсильной душонки и пущенныхъ въ обращеніе.
Сначала онъ слушалъ вс эти исторіи съ видимымъ интересомъ, глядлъ ей въ глаза не отрываясь, смялся вмст съ нею, ловилъ каждое ея слово.
Но дло въ томъ, что онъ совсмъ даже и не думалъ объ этихъ исторіяхъ, смыслъ ихъ ускользалъ отъ него. Ему просто доставляло наслажденіе любоваться ея красотою, оживленіемъ, блескомъ ея глазъ, улыбками, смхомъ, звукомъ ея голоса.
Она умла хорошо разсказывать, представлять въ лицахъ; это выходило у нея живо, смшно, комично. Порою она становилась остроумна и зла, и очень тонко и колко язвила тхъ, кто былъ ей почему-либо непріятенъ.
Она еще полна была впечатлніями того времени, когда ей съ большимъ трудомъ приходилось устраивать свое положеніе въ обществ. Прежде чмъ завоевать себ, съ могущественной помощью Натальи Порфирьевны Талубьевой-Вилимской, прочное и почетное мсто, она прошла черезъ длинный строй всяческихъ щелчковъ ея самолюбію, и никогда не могла забыть этого.
Вс эти «обоего полы знатныя особы», когда-то вольно или невольно нанесшія ей большія и малыя обиды, были ея врагами. Нужды нтъ, что они давно забыли старое и теперь относились къ ней совсмъ добродушно, признали ее лучшимъ украшеніемъ своихъ гостиныхъ, звали ее къ себ, бывали у нея, считались ея добрыми знакомыми, ея «кружкомъ».
– - О, я еще припомню ей это!..-- говорила она Аникеву про какую-нибудь свтскую даму.
– - Ну, да онъ прошлою зимой на горькомъ опыт могъ бы узнать, что меня нельзя обижать безнаказанно. Жаль только, что онъ врядъ-ли догадался, кто это устроилъ ему нсколько непріятныхъ сюрпризовъ...-- объясняла она про какого нибудь господина, не пожелавшаго въ свое время оказать «la b^ete» протекцію.
Если-бы она не потеряла головы отъ страсти, если-бы попрежнему владла собою, она остереглась бы посвящать Аникева въ такіе тайники своихъ длъ и отношеній. Но ей было не до разсужденій, въ ней кипла потребность говорить съ этимъ дорогимъ человкомъ, съ этимъ единственнымъ другомъ, безъ всякихъ сдержекъ, съ той прежней «снжковской» откровенностью.
И онъ ее слушалъ, любуясь ея гнвомъ, злыми огоньками, загоравшимися въ глазахъ ея, маленькими ядовитыми змйками, внезапно мелькавшими въ уголкахъ ея прелестныхъ, насмшливо и язвительно складывавшихся губъ. Особенно красивы, волшебны и странно, чудно гармоничны были быстрые переходы отъ этого гнва, злыхъ огоньковъ и ядовитыхъ змекъ къ порывамъ страсти и нжности, къ милой, беззавтной, почти дтской, ласк. Въ этой женщин заключалось столько побдоносной, одуряющей, чисто женственной прелести.
И художникъ, истомленный жаждой пластической красоты и гармоніи, жадно упивался ею...
Это было опьяненіе, и, какъ опьяненіе, не могло долго длиться. Изъ-за безупречно-красивой вншней формы, красивой во всхъ своихъ проявленіяхъ, то и дло выглядывало внутреннее содержаніе, и чуткая, хоть опьяненная теперь, душа Аникева должна была его замтить.
Въ первые дни своей новой жизни онъ повторялъ себ: «это прежняя, совсмъ прежняя, это моя Алина»! А между тмъ прежней Алины давно не существовало -- она умерла тамъ, въ Снжков, она похоронила себя и оплакала въ ту далекую глухую осень, сидя въ унылой комнатк стараго деревенскаго дома и слушая чахоточный кашель своей больной матери.
Прежняя Алина, его Алина, была богато одаренная природой двушка, всмъ существомъ стремившаяся къ жизни и наслажденію, отдавшаяся безъ оглядки молодому чувству. Въ теперешней, созрвшей Алин воплотилась свтская интриганка, честолюбивая, разсчетливая, холодная, заморившая въ себ вс душевные и сердечные запросы. Въ ней вотъ закипла прежняя страсть; но даже и въ этой страсти не было прежней молодой свжести, не было «снжковской» поэзіи.
Аникевъ еще не понималъ, но уже все сильне и сильне чувствовалъ это. Разнозвучія начинались...
Она разсказывала ему какую то скверную «свтскую» исторію. Весело, зло и остроумно, нсколькими фразами, она уничтожала очень извстную женщину, уже немолодую, жену и мать. Вдругъ Аникевъ перебилъ ее.
– - Я уже слышалъ все это!-- съ раздраженіемъ сказалъ онъ.-- Я очень мало ее знаю, но увренъ, что все это ложь...
– - Помилуй, какъ же ложь? Это вс знаютъ, спроси у кого хочешь!-- воскликнула, даже обидясь, Алина.
– - А если бъ и правда, такъ теб-то какое дло?-- еще больше раздражаясь, продолжалъ Аникевъ.-- Что она, твой лютый врагъ что ли? Мстишь ты ей за какое-нибудь несмываемое оскорбленіе?
– - Ничуть, я съ нею въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ, но ты понимаешь... вс это знаютъ.
– - Зачмъ же ты думаешь и говоришь о такихъ ужасахъ, на которые нтъ и не можетъ даже быть доказательствъ, говоришь съ радостью, со злобой? Зачмъ чужая бда, чужой грхъ, чужой развратъ доставляютъ теб наслажденіе? Вдь, радоваться всему этому, кричать, указывать пальцами, раздувать могутъ только люди, желающіе прикрывать чужой чернотой свою собственную черноту. Такъ всегда и бываетъ. Чистый человкъ не станетъ носиться съ чужой чернотою, но станешь о ней думать, если она не грозитъ серьезнымъ интересамъ общества. А чмъ же это чужое, личное дло, къ тому-же еще, я увренъ, выдуманное завистниками и клеветниками, грозитъ обществу? Чмъ оно грозитъ теб и мн, что мы говоримъ о немъ, что ты такъ радуешься и злобствуешь?