Змеесос

Радов Егор Георгиевич

— Вода? — растерянно переспросил Миша, — Но почему?.. Афанасий, видимо, перестал испытывать свои восторги и наслаждения, поскольку взгляд его стал жестким, недоброжелательным и осмысленным. Он нажал на кнопку, выключил музыку и недовольно сказал:

— Придется вам все объяснить. Не дали вы мне покайфовать. Ладно, сделаю еще. Вообще-то я сам виноват — конечно же, не для таких, как вы, глюцилин. Не для новичков. Вам нужен какой-нибудь химический наркотик — его грубое эйфорическое действие; с этого надо начинать. Нельзя же изучать высшую математику, не зная алгебры!

— Простите, — удивленно сказал Миша. — А разве вам не нужен химический наркотик? Вы же сказали мне, что вы — наркоман!

— Да, конечно. — самодовольно ответил Чан. — Почетный Наркоман Отчизны, Кавалер Ордена Хрустального Шприца второй степени. Однако все эти наркотики я употреблял в детстве и в юности. И употребляя их, я пришел к двум выводам, впрочем, как и все мои коллеги. Во-первых, невозможно добиться наркотического состояния, которое было бы лучше, чем естественно данное нам; все, эти эйфории, галлюцинации, призрачные миры, грезы, в конце концов, полностью надоедают нам, и демонстрируют такую свою убогость и ограниченность, что подлинным счастьем становится не иметь ничего этого, а просто смотреть на реальность, используя гениальный инструмент наших чувств, мыслей и сексуальных переживаний. А во-вторых, все эти наркотики ужасно вредны. Я понял, что являясь наркоманом /профессия мне очень нравилась/ и употребляя всякие вещества, я вряд ли проживу много лет, наслаждаясь всеми этими прелестными процессами, как-то: доставание чего-то подпольного, запрещенного; изобретение рецептов и изготовление новых химических соединений; утро где-нибудь на грязной квартире, где спят ужасные ублюдки, обколовшиеся какой-нибудь дрянью; восторженная ночь, проведенная в своей обреченной компании за употреблением чего-нибудь ритуального и таинственного; леденящая нервы опасность тюрьмы, особенно если кто-то умер после твоего укола, отвратительно дернувшись от проникновения прямо в кровь ядовитой мерзости; создание легенд и целой культуры и служение ей — плевать на государство и религию! — и свобода, свобода, свобода; а также весь образ этой настоящей жизни, не зависящей ни от материального благополучия, ни от славы, ни от осознания своих жизненных задач, ни от чего другого, а лишь от некоего химического вещества, и все. Это же прекрасно! Разве могу я лишиться всего этого? А как же быть? Наркомания прекрасна; наркотики чудовищны. Так появился «глюцилин». Он совершенно безвреден; рецепт его сложен, запретен и трудоемок, а кайф от него самый высший: естественное наше состояние! Поверьте мне, я всю свою юность бывал в самых любых мирах и состояниях, и не перестаю радоваться, когда вынимаю после инъекции глюцилина шприц из своей руки, и чувствую настоящего живого целостного меня, а не какой-нибудь урезанный экстракт моей личности, возникший от воздействия на мою физическую часть разных вредоносных алкалоидов. Вот так вот, милый мой! Кроме того, я так люблю прецесс изготовления наркотиков и укол в вену — это запретное, дьявольское удовольствие — и я ни на что их не променяю. Я надеюсь, что проживу еще много-много лет, наслаждаясь всем этим. В старости буду подмешивать к глюцилину витамины, сейчас же я активно делаю зарядку, бегаю по утрам… Только вот вены страдают, но я постоянно мажу их специальной мазью, делаю массаж… Конечно же, это моя ошибка: сразу давать вам глюцилин. Но я думал, — Афанасий Чай хитро улыбнулся, — что вы настолько умны и природно одарены, что сразу оцените его. Но я просчитался! Что ж — я надеюсь, вы не в обиде?

— Да нет, — сказал Миша Оно разочарованно. — А что же такое «бестин» — наркотик, получивший первое место на вашем конкурсе?

— О, — печально сказал Афанасий. Он действительно еще выше глюцилина. Это — чистый кислород.

— Но ведь от кислорода в вену наступает смерть!

— Вот именно, — грустно проговорил Чай, — Это же прекрасно! Умереть от кайфа… От высшего наркотика… Получившего первую премию… Имя Иоганна Шульмана навеки занесено в наши почетные списки… Но у меня есть лучшая идея! Я обгоню его! Я уже почти создал… Создал вещество… Оно будет называться… Впрочем, я вам не скажу, чтобы не сглазить. Это — вакуум.

— Но как же вы будете вводить его в вену? — насмешливо спросил Миша.

— Увидите, дорогой мой. Увидите.

— Хорошо, — сказал Миша. — Мне очень приятно было с вами познакомиться. Я пойду дальше.

— Вы хотите стать таким же? Кто вы?

— Я не помню, — раздраженно ответил Миша. — И я не хочу быть таким же.

— Я чувствую себя неловко, — вдруг ласково сказал Чай. — Вы, наверное, очень злы на меня?

— Не очень, — сказал Миша, желая уйти и сделать что-нибудь еще.

— Подождите! — крикнул Чай, побежал в свою лабораторию и вернулся, держа в руках ампулу с лиловой жидкостью. Потом он вдруг взял Мишу за руку, подвел его к стене и ткнул своим пальцем в центр этой стены. Образовался некий проем, словно открывшаяся дверь; и там, внутри, была полутемная вонючая комната, старые тюфяки и лежащие люди. Афанасий вложил в ладонь ничего не понимающего Оно ампулу и толкнул его в комнату, сказав:

— Вот вам из моих старых запасов, только вон отсюда, я не могу на это смотреть, они вас «вмажут», честь имею.

После чего он криво усмехнулся, кивнул и закрыл стену. Миша стоял, словно не соображающий ничего идиот с ампулой в руке, потом некий длинноволосый костистый человек поднялся с матраца, подошел к нему и участливо спросил:

— Ты — оттуда? Что у тебя?

— Вот, — недоуменно ответил Миша, показав ампулу.

— Ага, — обрадовался человек. — Тут и на меня хватит, поделишься?

— Ладно, — сказал Миша.

— Что он тебе там давал? — спросил человек.

— Глюцилин, — сказал Миша, смотря вперед, на спящую бледную девушку.

— У! — воскликнул человек. — Это кайфовая вещь! Ну и как?

— Ничего не было, — ответил Миша.

— Ты, наверное, первый раз… Он с первого раза может не подействовать… Ну, давай!

— Что? — спросил Миша.

— Ручку свою, милый ты мой!

Миша протянул руку, уже без опаски наблюдая весь процесс укола, который оказался даже любопытен для неопытного существа. После того как он увидел, что шприц покинул его тело, он сел там же, где стоял и прислонился головой к стене.

— Счастливого пути! — сказал человек со шприцем в руке и куда-то ушел. Все кончилось.

§

(наркотическая дрема Миши Оно)

И вот — в рассказах о высших ликованиях, предметах, сквозь лиловые двери ты шел туда.

«Это то. о чем шепчет лиственница, Михаил, это есть оно, то, что видно из-под этого и там. Войди в цвет!»

— Блистай, свисти, веди! Ты есть бред высший, да?

Медленный Оно в новых телах двигался внутрь чего-то еще. Руки были с ним. губы любили его, один из них был над ним.«Ты ведь истинный? Помнишь? Любишь? Знаешь? Умри в двести пятьдесят шестой раз, хоть ты тресни, ты не будешь им!»Лао Оно открыл свое лицо и любовался им в заре у ручья. Печальные прелестницы украшали его душу незабудками и травой. Некие тайны образовывались и висели тут же, как бродячие шары с воздухом и судьбой. И этот бог был тобой.

— Ты думаешь, ты главный? Но это, действительно, очень странно. Это же бред. Это полный бред!

«Все началось снова. Хорошо, я открою, я появлюсь, только без этого, только так. Только не прекращайте историю и рассказ».Изумленный Миша Оно находит свою истинную суть.

— Я есть Иаковлев! Иаковлев — это я!

«Яковлев — не ты, ты есть другой, ты есть Лао, Миша! Ты есть Оно, ничего нет, есть что-то еще, есть главное».Лао пал, превратившись. Они были богами, они сидели в буйстве сушностных облаков и сотворяли все, что могло быть в наличии. Так все началось, и Хромов умер.«Это все полный бред, Лао Оно. вы не есть боги, я есть самый главный, меня зовут Иисус Кибальчиш, я один, а все остальное — фигня, всем можно пренебречь. Яковлева нет, Иаковлева нет, ты есть мое отражение. Все это бред, мне просто было скучно, я предстану пред тобой в своей конкретной оболочке».Иисус Кибальчиш вышел вперед и расчесался на прямой пробор. Он имел усы, аккуратно подстриженные, они окаймляли верхнюю губу, зависая над подбородком, который выдавался вперед где-то на уровень носа, малорослые баки по обеим сторонам щек были с седенцой. Он был одет в красные трусы, мантию и женский лифчик, нацепленный поверх черной рубашки.