Змеесос

Радов Егор Георгиевич

— Чудно! — воскликнул начальник. — Только я забыл зачесть приказ. Он звучит примерно так: «За выпячивание несущественных сторон реальности, изображение глупостей, общий грязный поклеп на всю действительность в целом и прочий маразм членов объединения „акциденциалисты“ расстрелять на месте». Жаль, что они не услышат этих приятных слов. Интересно, кем вы стали, дорогие…

Начальник замолчал, сделал серьезное лицо и даже всхлипнул. Но потом он посмотрел на Мишу Оно и спросил:

— А ты кто такой?

— Я — никто, — ответил Миша, — Я не нашел себя.

— Это запрещено, — сказал начальник. — Все должны кем-то быть. Будь с нами!

— Я не хочу никем быть, — ответил Миша. — Я ничего не помню.

Какой-то маленький серый человек подошел к нему и оказал:

— Я — член общества радующихся самоубийц. Присоединяйся к нам, и ты станешь собой!

— Как? — спросил его Миша, сложив руки на груди.

— Ты видишь окно, ты видишь высоту, прыгни в окно, прыгни отсюда, прыгни… И тебя поддержат.

— Пошел ты! — презрительно сказал ему Миша Оно.

— О, ты! — патетично воскликнул начальник. — Я уважаю твою убежденность, твою смелость, твой долг, твой взгляд! Но ты должен кем-то стать, ты должен быть, ты должен стать. Твое счастье, что я — не настоящий служащий, что мы не охраняем порядок, что мы ведем себя, как гнусные преступники, что на самом деле мы — писатели-субстанционалисты, и мы всегда спорили вот с ними, и мы им противоположны, мы описываем только самые главные вещи: только Бог, только смерть, только истина, только любовь, только сущее — вот предмет искусства: это тайна, это бытие, это слава, это все. И мы решили их прикончить, что и было сделано, но ведь сказано где-то, что кровь — высший дух? Будь с нами, ты; надо кем-то быть; иначе ты тоже умрешь и превратишься непонятно в кого; скажи, кто ты: кто есть ты?!

— Я люблю, сказал Миша Оно, показывая на Антонину, найденную в ресторане.

— Да, — тихо сказала она, идя к нему сквозь комнатное пространство, людей и трупы.

— В этом случае, хорошо, — гордо проговорил начальник, поднимая вверх свои большие руки, и Лебедев засмеялся.

§

А тогда возникло нечто, и безудержная нежность поразила необъятную Мишину душу, представ цветком любви в обличие чего угодно. Когда его губы ощутили что-то девичье, сердце начало стучаться в неоткрываемую дверь плоти, как в запретный утробный рай; и другое лицо во тьме матово сияло под луной; и дыхание стало истинным вином, а остальное белое тело стало садом, или звездой; и тогда любимая возникла, как отдельное существо здесь рядом, вместе с этим мгновением и улыбкой и рукой; и наступило что-то по-настоящему черное и светлое, и окно осталось на месте. И он помнил недавнюю машину, а в машине был шофер, и они вдвоем, коньяк и снег на стеклах; они неслись вперед, и их плечи были рядом. Когда она стояла в платье посреди комнаты, на вершине, на острие, и смотрела вниз, и он сделал шаг. Когда она стояла в белых штанах с черным поясом перед ним, и он взял ее за руку, и они пали. Когда она была обнажена там, наверху, ее улыбка сулила будущую нежность и симпатию, а он был готов стать Сиамским близнецом для своей возлюбленной, объединив себя с ней расхожей целью живых существ. Он взял девушку за ручку, и они взмыли вверх, словно земные твари, рожденные летать; ступени домов мелькали повсюду глубинными кошачьими глазами; предвкушая зарождение содружества, Миша и Антонина щебетали, как полевые птички на пути назад-в-рай, девушка распахивала пальто, превратившись в дельтаплан, летящий вдаль; Миша выставлял свой локоть, чтобы любовь цеплялась за него, и пролонгированный поцелуй ласкал их объединенный язык, когда девушка была совсем рядом.Любовь прията. Это была мысль, возникшая как и все остальное.

— Любовь приятна, — сказал Миша Оно, погладив рукой подушку с еще одной головой на ней.

«Любовь приятна», — подумал Миша Оно, приподнимаясь в кровати, чтобы взглянуть в полутьму и увидеть.

— Ты жив, мой возлюбленный, моя морская пена, мой кофе на столе, мое чудо во мне, мой свет за углом, моя роскошь в ресторане! Ты вечен, я — бесконечна; я оплету тебя собой, словно плющ, или туника, и я буду здесь до утра, и мы будем пить алкоголь и слушать музыку и сидеть на полу всю ночь; и ты есть сейчас!

Это были слова Антонины, это была се речь в той же постели, где было все; и она зажгла свечу, чтобы качающийся свет отражался от ее великого лица, как от луны, и чтобы видеть Оно, и его глаза, и плечи.Они лежали рядом друг с другом, и помнили свое бегство от непонятных художественных людей, которые убивали и хотели что-то создать. Уединение приняло их и дало им радость. Вдали были трупы и смерти, и задачи делать что-нибудь еще, а здесь наступил высший свет в виде любящей веселой пары, наслаждающейся подлинным; и все другое перестало касаться этих душ, отступив от них на время, словно рабочий, покидающий станок, чтобы уйти спать.Когда-то они были спасены, благодаря узнаванию себя; и открывшийся путь предстал перед ними, имея в конце заветную дверь, за которой можно было заняться своей любовью. Опанас Петрович крякнул, сидя в туалете, и прокричал жене: «Эй, иди выключи телевизор!» Жена степенно подошла к телевизору, нажала на кнопку, и он перестал показывать передачу о коррупции. Опанас Петрович вышел из туалета и пошел в ванную. Там он помыл руки и долго их вытирал полотенцем. Когда он пришел на кухню, ужин был уже готов. «Устал я!» — сказал Опанас Петрович. Он работал в милиции почтмейстером. Так они и оказались именно здесь, и сейчас лежали в восторге от себя и не чувствовали разницы между собственными ногами, или руками, воображая, что все есть общее.

— О, как я люблю тебя, ты! — воскликнул Миша Оно, озаренный свечой. — Ты прекрасна, ты — Оля, Антонина! Когда ты была кораблем, я был пиратом, когда ты была рассветом, я был ущельем, когда ты была пчелой, я был человеком, когда ты была юношей, я был девушкой! Я всегда был с тобой, и если этот мир был создан, то это были мы. Я помню наши путешествия и наши возвращения, я помню твою гибель и мой крик, я помню твое паденье и твой пульс, и я помню все. Я нашел это, я узнал новую тайну, она существует; любовь есть лучшее, и моя цель — быть здесь!

— Это правда, — ответила Антонина, ласково прильнув к нему плечом и щекой. — Я чувствую смысл в этих твоих словах, и я вижу тебя здесь. Когда я увидела тебя, я не знала ничего; когда я пришла к тебе, переступив через чье-то тело, я узнала что это — истинно ты; кода ты неловко танцевал, пытаясь спрятать свой мир и не-красоту, я полюбила тебя и влюбилась в тебя; и когда мы с тобой, то все кончается, и счастье пронзает каждый здешний предмет и атом! Я помнила тебя всегда, неужели это так, неужели это ты? Мир возник, ничто кончилось, я была всем, и ты был рядом; в лесах из хвощей ты кричал, и я летала вокруг; на вершине гор ты полз вниз, и я была с тобой; в печальном театре ты выступал, и я аплодировала и падала в обморок; внутри ракеты ты летел, и я звала тебя, обращаясь в радиоазбуку; и мое пищание, заменившее шепот и объятия, несло тебе тепло и родной дом! Неужели ты не помнишь, как мы сидели в одной вонючей камере, и ты отодвигал парашу одним неуловимым движением привыкшей к неволе ноги?

— Я помню, — тепло сказал Миша Оно, прижимая эту девушку к своему сердцу. — Я вижу, как прекрасно все и ты.

Он протянул свою руку, он взял ее сосок, он лизнул ее грудь, словно ласковая собачка; а потом медленно и бережно прикоснулся губами к ее мягкому животу, и долго лежал так, в то время как она, будто маленькая ученица, оставшаяся наедине с возжелавшим узнать чувство поцелуя мальчиком, робко гладила его голову и затылок, закрыв свои глаза и ничего не думая. Он, как нежный тигренок, урча и ласкаясь, начал облизывать ее тело, которое то напряженно вздрагивало, становясь упругим, словно внезапно надувшийся от ветра алый парус, то расслабленно опадало, как раскрытая водяная грелка, то становилось горячим и гибким, как устремленный в прыжок бык-тур. Он уцепился за нее, будто ленивец за ветку, а она раскрылась ему, словно перевернутая морская звезда. Он трогал ее своими пальцами, как осторожный, скользящий по воде жук, а она воздевала по краям кровати свои руки, словно готовый к распятию раб. Он оказался над ней, как погонофора во всей своей длине, а она была под ним, как мездра под теплой тигриной кожей с мехом. Он склонился над ней наперевес, как единорог, и пронзил ее, словно мышиную нору, или кошку.Он вытянул первую половину своей руки и двумя пальцами схватил ее за окончание груди, образовывающее сосок. Потом большим пальцем своей другой руки он медленно провел по поверхности кожи ее живота, минуя отверстие пупка, и достиг начала волос в ее паху, остановившись. Затем он совершил серию мускульных движений, в результате которых его губы оказались неплотно прижатыми к поверхности кожи ее живота, ощущая родинку под ними и нормальную температуру ее тела. Потом рукой, которая после паха кистью сжимала верхнюю часть ее колена, он сделал серию разнообразных движений, располагая ее прямо около ее полового органа, абсолютно отличающегося от своего. Затем указательным и средним пальцем он залез в начало этого органа, почуяв нужную для полового акта слизь. Мышцы его шеи напряглись, расслабляя одновременно другие мышцы, с помощью чего его передняя часть головы, именуемая лицом, оказалась напротив такой же части тела у нее. Затем взяв большим и указательным пальцем правой руки свой половой орган где-то посередине, он совершил движение своей тазобедренной частью, в результате которого этот половой орган как раз вошел в отверстие ее полового органа.Он протянул к ней руки, как будто хотел предложить ей сердце, и тронул ее левую грудь с лиловатым, еще девическим соском. Она раскрыла объятья, раскрывая себя со своим духом и сутью. Он поцеловал ее лоб, осеняя ее собой, и возложил над ней свою ладонь, желая дать ей энергию и смысл. Она сияла, как вездесущее очарование, присущее бытию; и вселенская нежность охватывала их существа и души. Они сцепились, как две непобедимые части целого, раскрыли свои прелести и тайны навстречу друг другу, увидели настоящую истину в попытке облечь в любовь собственное любое состояние, и превратили свой поцелуи в подлинный смысл и цель происходящего; и их любовь продолжалась. Он взял ее и соединился с ней, как в лучшем из снов о реальности, и все началось.Он вытянул руку вверх, как жгучий костер, семейный сон, фонарь в кофейнике, падаль полей. Слепая синь цвела в себе, солнечный сок сумрачно стекал со стен. Она, как радиомоторная балерина, как котел огней, улетала внутрь. И онденежный шорох, соленый шок, холостая слизь на кончике любвистекал внутрь себя как использованная сольстонал степью близостью медленной здесьвознесенной с тобойонабутылка, тринк, невеста, кольцо номер семь, готовая быть быть быть быть быть быть быть быть быть быть быть бытьс нимКак Хозяйка смысла лошадь лесов цвет цветов кома меняСоун стал МЭЛЗом и ДЭЗомИ когда он начал ее е…, что-то произошло.

— Я прошу тебя… Я.

Нечто абсолютное передалось от нее ему. Миша почувствовал жуткую, ниспровергающую что-то основное, силу, идущую прямо по их нынешней связке. Он пытался не понимать это, пытался прекратить и остановить свою любовь, но все было напрасно.Словно из него что-то начало выходить… Словно ил него что-то ушло… Словно из него ушло его "Я"…

— Что будет моим возвращением? — сказал он, посмотрев внутрь себя. — Любовь так же приятна, как и все.