Змеесос
Шрифт:
— Любовь моя, ты смущен, ты не знаешь, ты не помнишь, ты ужасаешься мной; но ведь это есть ничто; это простое убийство, ничего страшного; хочешь, я повешусь от любви к тебе и собственной дурной совести? Распни меня, милый, я заслуживаю худшего из возможного, но я решила это сделать, это был чистый порыв, естественное устремление моей сути; разве ты можешь обвинить меня; брось в меня камень, или копье!
— Я не знаю, — сказал Оно. — Наверное, неприятно видеть любимую женщину в жуткой роли, но истинная любовь заставляет принять все что угодно; и, в конце концов, ты являешься таким же существом, поэтому все было совершено по-честному, на равных; ведь только убийство старшим младшего может действительно быть подлинно плохим, да и это все
— О, спасибо! — воскликнула Антонина, вставая вдруг на колени и целуя Мишу в живот. — Ты действительно есть, но мне нужно очиститься, пошли купаться в сметане, дорогой?!
— Пошли, — сказал Миша, и они тут же убежали по кафелю в другой зал, оставляя за собой разных людей, труп гермафродита и блюющего Шульмана, не любящего этот миг.
Вскоре они открыли дверь, переступили порог, входя в новое для себя пространства, и увидели большой круглый бассейн в центре зала, облицованного мрамором и еще каким-то фиолетовым камнем; и этот бассейн был действительно заполнен нарочито белой, пузырящейся сметаной, и в ней копошились голые тела, производя булькающие, сосущие звуки, похожие на болотное чавканье попавших в топь барахтающихся лошадей.— Что это? — спросил Миша, изумляясь.
— Это — сметана, милый! — сказала Антонина, гордо улыбнувшись. — Здесь происходит наше расслабление и наше устремление к высшему. Сметана нежит, облегает тебя со всех сторон, как невесомый, почти пуховый пеньюар, и ты лежишь, обволакиваемый ею, словно бесконечным числом вееров прекрасных фей, или пери; и думаешь о чем угодно. Впрочем, ты можешь и плавать тут, совершенствуя свои мускулы, и думать, что ты преодолеваешь мировой сопромат, или что-нибудь еще, но это очень сложно и утомительно. Только сметана очищает, только в сметане ты приближаешься к утробе, к невинности, к незнанию, к смыслу! Вперед в сметану, милый!
— Мне это нравится, — сказал Миша Оно, разбежался и прыгнул в бассейн, шлепнувшись внутрь чего-то мягкого и тотчас принявшего всего его, как в грязевую ванну. Потом он перевернулся, вынырнул и встал на ноги, почуяв дно. Вокруг него все было белым м колыхалось, словно студень. Какие-то тела копошились невдалеке, и кто-то пытался плыть, с шумом загребая напряженными руками эту плотную съедобную среду; и тяжелые бульканья раздавались оттуда, и круги беспокойства расходились от плывущего, как нормальные волновые колебания на море или на широкой реке. Сметана была Мише по грудь, но, сделав в ней несколько шагов, он обнаружил постепенное ее меление, и скоро оказался в таком месте, где мог лечь на дно, как в ванне, и выставить свою голову наружу. К нему подошла очутившаяся тут Антонина.
— Милый мой! Вообще-то здесь принято заниматься любовью, это самое приятное…
— Я не хочу «копца»! — немедленно сказал Миша. — Я понял, что я все-таки совершенно не верю Яковлеву!
— Ну что ж. Ах, увы мне, увы! Но завтра я буду уже здорова — ведь мы придем сюда завтра, придем?
— Посмотрим, — ответил Миша, посмотрев направо.
— Там разные люди, они любят сметану, видишь их?
— Вижу, — прошептал Миша. Тут же к ним подошел длинный человек.
— Здравствуйте, —
— Читайте, — разрешил Миша Оно. Человек прокашлялся и прочел вот это:
«Помните ли вы сметану, обсметанившую нож, роящийся в сметане? Потерянный для жизни кусок металла, созданный, чтобы лежать в каплях сметаны на белой доске; остановленный во времени момент сметанности, пронзивший душу; сметана дарящая и сметана нисходящая; детская сметана пушистых колокольчиков; молекулы сметаны, застывшие на ноже, вправленные в него, как в золото, или в любовь? Если ходить по кофейным лугам, — знать шашлычный запах одеколона в кресле под дождем, закидывать удочку в вельветовую мягкую прорубь, где в ночи едет поезд к морю, то почему бы именно сметану не облагородить весенними лужами и солнечным дождем; нож рассекает поверхность сметаны, как кожу больного; капли сияют точками мухомора на поляне; сметана готовится стать матерью, она рождает сметану, она лучшая любовница ножа и всего; она творит и существует, как именно она. Она умерла, не выдержав борьбы, но навеки осталась, как образ, как тип, как имя. Конкретно обожествленные частицы сметаны, словно брильянты на кухне — вы совсем похожи на людей, можно именно перед вами упасть на колени, целуя ручку».Человек закончил чтение и отошел на два шага назад. Миша Оно сказал:— Спасибо. Вроде ничего, особенно «шашлычный запах одеколона». Вы, наверное, акциденциалист?
— Что вы! — крикнул человек. — Это запрещено. Я как все, я — тоталитарный эстетист.
— Непохоже, — заметил Миша.
— Да что вы! — замахал руками этот человек, назвавшийся Федором Смитом. — Это так! Оставайтесь здесь, в нашей сметане, и вы увидите. Это лучшее.
— Может быть, —сказал Миша. — Но я люблю все. Мне надоело. Пойдем вон!
— Пойдем, — согласилась лежащая рядом Антонина, и они тут же вылезли из сметаны, наполовину белые и мокрые.
— Ну и что ты предложишь мне теперь? — спросил Миша Оно. — Я хочу еще, я хочу дальше! Осталось не так много. Или — сколько угодно?!
— Вперед! — воскликнула Антонина. — Отбрось это все! Мы сейчас пойдем на большой Высший Банкет! Все будет прекрасно, милый, истина здесь!
— Я люблю это, — сказал Миша.
— Любовь приятна.
И они разошлись по раздевалкам, пожав друг другу руки, как здоровающиеся боксеры, чтобы встретиться снова через время и продолжить свои занятия и все остальное в поисках тайн, удовольствий и трагедий.§
— Возможно, там правительство, или же другие власти и силы; хочется бежать в этот Центр и понять его правду и реальность и его право руководить действительностью. Но я люблю этот город, его облик, его пейзаж, его океан. Что станет моим возвращением?
— Ты хочешь в Центр? — спросила Антонина, подпрыгнув два раза, — Что означает эта точка у тебя на руке? Это след от укола?
— Глюцилин, — ответил Миша, трагично улыбаясь, — Это было прекрасно, как сметана.