Змеесос
Шрифт:
— Это бесподобно! — проникновенно крикнул Эрия. — Это просто экстаз, восторг, шедевр!.. Разве вам не скучно жить на манер заведенного автомата, по уже известным и надоевшим нравственным, религиозным, общественным и психическим законам? Разве не ужасен и противен застойный и грубый детерминизм? Разве не лучше гибкая, открытая, полная неожиданностей и подлинных тайн, реальность? Когда вы залезаете во внутренний карман к ефрейтору, зная то, что вас ожидает после этого, разве это не скучно? Да, вы будете считать наказание несправедливым, чрезмерно жестоким, но какая разница? Вы были готовы к нему, вас не ожидает ничего нового; и в момент смерти никакие откровения не посетят ваш механистичный дух, кроме мерзкого осознания почти школьной картины мира, в котором все соответствует всему, и нет места для творчества, интересных случайностей и секретов! Жизнь при Коваленко — это не жизнь, а прозябание; вы ведь не глупец, и прекрасно понимаете, что вас не устраивает только более сильная степень того же самого устройства, основы которого одинаковы и здесь и там; мне же и моей микрофракции не нравится именно само это устройство — совершенно заорганизованное и примитивное. Разве это подлинный тоталитаризм? Настоящий тоталитаризм — это свобода, открытость; это неожиданность, поиск, многообразие. В нем может быть все, любые взлеты и падения. Да, вас могут колесовать во время прогулки с семьей /хотя, это прекрасное завершение подобной жизни!/, но вас могут и помиловать после ужасных гадостей и преступлений; и не только помиловать, но и поставить во главе науки, искусства и юриспруденции! Разве это не кайф? Проклятый Коваленко не дает распоясаться; чертов законник, он никогда еще не отошел от своих установок. Разве это правитель? Это дерьмо. Ничего, мы свергнем его и устроим тут кровавую баню. Это будет восхитительно! Что касается вас, то вы можете уже, сейчас уйти в свободную зону, где вы получите уже сейчас то, что. хотите здесь. Не нравится, уходите! А мы с Аркадием останемся. Я сказал.
Артем Эрия закончил эту тираду и щелкнул пальцами, ознаменовав конец. Вельш слушал внимательно, не вмешиваясь, и только улыбался в ответ на эти знакомые ему слова. Потом он поднял свои руки и воскликнул:— Все, что говорил этот человек — бред! Все его доводы смешаны и преувеличены; они происходят от чрезмерной оценки собственного воображения и не имеют к подлинной реальности никакого отношения. Конечно, он может уличить меня в детерминизме, в косности, в слепом следовании законам и прочих вещах, но он забывает самое главное, Мишенька, — что как раз я и сражаюсь против этого!.. В отличие от него, я считаю нынешнее положение здесь истинным тоталитаризмом, ужасной диктатурой, которая не дает нормальному индивиду совершить все, что угодно. Это ужасно, если но время умиротворительной прогулки с женой и детьми, когда в душе образуется приятный настрой на верноподданничество и конформизм, все это уничтожается неожиданным колесованием. Утверждаю: существо не может получить удовольствие от колесования, совершенного таким образом; оно к нему просто-напросто не готово. Так не лучше ли мне, выбрав казнь и подготовясь к ней экзистенциально и физически, залезть в карман к ефрейтору и вытащить расческу? Да, я получу то, что ожидал. Но в этом и проявился мой свободный выбор; мое право выбирать и наслаждаться всеми видами действительности; право на казнь,когда я ее хочу, а не с бухты барахты. Ведь суть казни состоит все-таки в самом моменте умирания, в почти неуловимой черте, разделяющей жизнь и смерть. Это очень ответственный этап личности; как же можно подходить к нему, когда моча ударит в голову? Никакой истинной тайны не получится, одно недоумение. Перед казнью нужно осознать всю глубину происходящего и написать стихи. Поэтому даже нынешний режим намного шире и лучше того, что собирается ввести Артем. Но и этот режим несовершенен!.. Замечательна только свобода; только она даст возможность всего в том числе и мерзких несправедливостей, которые, конечно же, тоже нужны. При демократической республике, которую мы установим с Леопольдом, будет происходить абсолютно все; и если индивид захочет ужасной казни и кошмарной смерти, он тоже сможет получить это. Я вижу подобный сектор реальности как своего рода аттракцион, куда можно всегда пойти. А можно и не пойти — вот в чем главное наше завоевание! Свобода выбора, дорогие личности, это — самый большой кайф, а все остальное как раз и есть детерминизм! Я тоже сказал, Мишенька.
— Что ж, — сказал Миша Оно, решив резюмировать услышанное, — мне очень было приятно вас послушать и посмотреть на вас, дружищи. Но мне кажется, что из вас двоих Артем более прав, хотя Семену тоже нельзя отказать в логике. И все-таки вы, Семен, хотите установить здесь свободу, в то время как свободная зона уже давно существует, и можно туда просто пойти, как справедливо заметил вам Артем. Я сам только что оттуда, и должен вам сказать, что все это надоедает. Иначе бы я не пришел сюда. Конечно, можно сделать какой-нибудь аттракцион… Но ведь — вот он, этот аттракцион, здесь у вас. Ваша тоталитарная зона. Так что я считаю, что трогать ее — преступление против принципа удовольствия. И против морали тоже. Чем виноваты честные жители, которые любят и имеют свой мир? Но и то, что хочет Артем, мне не очень близко. Он хочет обратить весь режим в некий хаос, эдакое первосостояние, в котором нет еще порядка и подлинной множественности, а есть только дурная слитность и якобы всевозможность, а на деле же — простой и примитивный произвол, надоедающий очень быстро. Поэтому я бы не хотел, чтобы ваша борьба увенчалась победой. И у меня есть два вопроса. Во-первых, как вы практически воюете с властью Коваленко; а во-вторых, как же вы воюете вместе, если ваши цели противоположны?
— Я отвечу! — крикнул Леопольд Узюк, — Мы вместе, пока жив Коваленко, а потом мы немедленно убьем этих козлов!
— Нет, это мы вас убьем, — сказал Аркадий. — У меня готов уже яд, пистолет и веревка.
— А ты не успеешь, я ударю тебя в солнечное сплетение, а потом отрублю башку, — довольно проговорил Леопольд. — А Семен в это время зарежет Артема
— Ни фига! — воскликнул Эрия. — Я кину лассо и задушу его первым. А ты, когда только соберешься бить в солнечное сплетение, будешь уже сражен ядом, которым Аркадий тебе брызнет в глаз. У нас уже есть брызгалка!
— Я отскочу, — сказал Леопольд. — И в меня не попадет ваш яд. Кроме того, я буду в очках, и даже если капля капнет, мне будет все равно. Я отскочу, а потом тут же ударю в сплетение.
— А я надену кольчугу, — заявил Аркадий. — Ты себе отобьешь ногу, и все. Ты закричишь «ааа», и тут-то я тебе волью яд прямо в глаз, за очки. А в это время Артем задушит Вельша с помощью лассо — оно уже почти готово.
— Ни фига! — крикнул Вельш. — Я отрежу конец лассо ножичком, а потом длинным копьем уколю Артема в сердце, и он умрет.
— А я надену кольчугу! — тут же отозвался Эрия. — Вот увидим, кто кого.
— Увидим!
— Увидим!
— Увидим!
— Увидим!
— Увидим!
— Увидим!
— Увидим!
— Увидим!
— Увидим!
— Хватит, дружищи! — взмолился Миша Оно. — Ответьте лучше на мой первый вопрос!
— Первый вопрос? — переспросил Леопольд, совершив губами целующий звук, словно любил воздух.
— Первый вопрос!
— Первый вопрос? — спросил Семен Вельш.
— Я расскажу вам, личность, я поведаю вам правду, я введу вас в истину, — проникновенно сказал Артем Эрня. — Вы спросите, как мы воюем. А это неважно; воюем обычно — терроризм, листовки, разумное, доброе, вечное… Пытаемся влиять на массы, а Ольга Викторовна мастерит арбалет.
— Я убью его! — крикнула она.
— Тихо. Все это неважно; наша война несущественна; наша борьба бессмысленна и бесполезна; невозможно свергнуть эту власть, ибо она крепка, сильна и популярна, а жители — все козлы. Никогда нам не видать своей победы и торжества; никогда нам не начинать новый строй, пожирая друг друга в спорах о будущем и борьбе за власть; никогда нам не издавать прекрасных декретов, чтобы потом нарушить их и чувствовать податливое раболепие народа, поддерживающего нашу демагогию и наши забавы; никогда нам не очернять прошлого, или настоящего, обливая грязью своих новых врагов; никогда нам не царствовать здесь. Я не верю! Но разве это главное? Разве не приятна эта бессмысленная борьба, эта конспирация, опасности, непонимание? Близость ареста леденит мою душу; подозрения и разная тактика занимают мой ум; я наслаждаюсь каждой секундой этой реальности; и на плахе я с радостью крикну: «Да здравствует подлинное беззаконие!» и буду счастливейшим из личностей; а больше всего я мечтаю о пощаде и прощении; и об ужасной, темной каторге на краю земли среди тундры, моржей и жутких мерзлых морей, где нет даже чумов и яранг, лишь безлюдие, небо и холод; и где только полюс может быть освобождением, но он недостижим; и арестанты издыхают во тьме, вмерзая в лед и успевая только записать свой номер на камне для потомков; и я, ощутив ужасную цингу и почуяв смерть, нарисую какой-нибудь собственный знак, символизирующий мои взгляды; и буду думать, что все было не случайно, и я выполнил свою миссию до конца.
— Так значит, ничего не выйдет? — спросил Миша Оно. — И вас казнят?
— За оппозиционную деятельность полагается отрубание рук и ног, распятие за плечи и бедра, прокалывание глаз и ушей, а также отрезание языка, — сказал Вельш. — Это — воистину мучительная смерть! Я, в общем, не против, но вот Артему ближе снега, безлюдие, замерзание и мрак. Не думаю, что это удастся.
— Я верую, — прошептал Эрия.
— А что же делает вот этот человек? — вдруг спросил Миша, указав на того, кто его привел в эту комнату.
— Меня зовут Якуб, — сказал человек. — Они считают, что я — стукач.
— А вы — стукач?
— Какая разница, — уклончиво ответил человек. — Я же не могу расколоться. Они меня тогда прибьют. А мне еще нельзя.
— Послушайте, Миша! — вдруг сказал Леопольд. — Оставайтесь с нами! Я же вижу, что вы ничем не заняты, что вы абсолютно никто /что, кстати, строго запрещено/, что вы не нашли свою собственную часть мира. Будьте с нами, и вы ощутите настоящий восторг от этой борьбы, тюрьмы и приключений. Вступайте в нашу компанию, личность!