Змеев столб
Шрифт:
В тундре женщины разбрелись по двое. Мария решила идти одна, без напарниц. Шла медленно, ссутулив плечи и спину, будто по узкому коридору, а не по огромному заснеженному пространству. Принесенные прошлым половодьем деревья видны в нем издалека. Тундра лаконична, красок в ней пока три – белая, синяя и черная; линии горизонтальные, как в море.
Мария далеко обходила глубокие снежницы – каверзные бочаги талой воды. Провалишься в снежницу по грудь, без посторонней помощи не выкарабкаешься. Тугарин торопит с дровами: через месяц солнце растопит в протоках лед, достигающий толщины в рост человека, и лагуну зальет вода. Тундра превратится в топкое, непролазное болото.
Вокруг ног
О чем ни подумаешь, мысли о съестном тут как тут, и перед внутренним взором возникают фантастически яркие картины всевозможной еды. От них сложно отделаться, раз появившись, они преследуют с навязчивостью галлюцинаций. Желудок пищит, требует, чванится – я, я твой хозяин!
Кимантайтис сказал, что ловцы на промысле едят рыбы досыта. Очень жалел, что из-за сильной простуды его отослали домой. По вечерам пани Ядвига ходила лечить старика отварами каких-то трав, которые успела набрать осенью.
Мария попросила справиться о Хаиме. Дождаться не могла пани Ядвигу: что говорил Кимантайтис, что?!
– Жив Хаим, – ответила она скупо.
Старик был озабочен своим здоровьем, больше его ничего не интересовало. Намаявшись зимой с чужой смертью сверх всякой человеческой меры, он боялся умереть прежде положенного срока.
Пани Ядвига заметила слезы Марии, сказала:
– Кончай выжимать последние соки. Придет твой муж, никуда не денется. Раз не отправляют назад, значит, жив и здоров. Он любит тебя и выживет для тебя, что бы с ним ни случилось. Такая любовь, как у него, дает силу для жизни.
Словом «любовь» называют многое из того, что никогда ею не было и не будет. Любовь – как негаснущий свет в человеке, пока он дышит.
Хаим и Мария дышали друг другом, и, когда его не было с нею, ей казалось, что она не живет. Если кому-то из них становилось плохо, они менялись физической силой и силой характера. Перетекали друг в друга, словно содержимое песочных часов, терпеливо, нескончаемо и не скучно. Бывало, Хаим слабел волей, и Мария вытягивала его из бессилия.
Правда, такие минуты случались редко. Мало что могло вывести Хаима из себя. Он не зависел ни от чьих мнений и не допускал чуждого влияния на себя, даже влияния обстоятельств, какими бы трагическими и безысходными они ни казались. Он умел отстраняться и сохранял насмешливый оптимизм, который люди принимали за легкомыслие или гордыню. А Мария знала: ее муж – человек чистого эмоционального духа, без примесей; его чувства, точно легкие цвета акварели, не смешивались с окружающей средой, тяжелой и масляной.
Вот так же в любви он был предельно искренен и прозрачен. Женщины чаще всего не верили этой чистоте, полагали, что он либо высокомерный, либо играет на публику. Некоторые мужчины считали его сентиментальным, романтичным размазней; встречались и те, кто не скрывал презрения.
Хаим не хотел видеть усмешек, – и не видел, не настраивался против скрытых и явных недругов. Он поступал согласно собственной природе. Нечто сродни неколебимому эгоистичному упрямству наличествовало в своеобразном нраве и невозмутимом поведении мужа, чему Мария не находила названия, и нельзя сказать, будто он совсем не раздражал ее своим снисходительным отношением к людям. Порой она думала, что его несмешиваемость – уникальная способность, а иногда сомневалась: не патология ли?.. Но, как бы ни думала, не представляла себя без него.
Углядев
Вчера маленький Алоис сказал очень длинную фразу:
– Вот я выласту больсой, буду лаботать, полуцу копеецки и поеду в Тикси, там куплю много-много хлеба, пилозков, тусонки, налима и ляпуски, насыплю в цай много-много сахала, и все это съем и выпью!
Юозас тоже грезит с промысловых денег съездить в Тикси и купить на зиму унты, как у Тугарина. Они легкие, теплые, любой мороз в них нипочем. А Хаим хочет на будущий год разжиться в портовом поселке хорошими ездовыми собаками. Мечтает упряжку завести, возить на ней дрова, чтобы Мария с топляком не мучилась…
Смешные мужчины! Чем кормить этих собак?
Тикси для переселенцев не просто столица ледяного края. Предел мечтаний, земля обетованная. Вполне, причем, реальная земля. Всего около девяноста километров отделяет от нее мыс Тугарина, по меркам здешних тысячекилометровых расстояний – пшик, а разница между благосостоянием там и тут астрономическая. Даже детям на мысе известно, что в Тикси ежедневно дают восемьсот граммов хлеба на человека, в месяц – по килограмму сливочного масла, сахара, сухого молока, по два килограмма крупы, пять банок говяжьей тушенки, плитку чая, табачные изделия… Деньги тиксинцы не зарабатывают – гребут, и все перечисленное могут еще и купить у спекулянтов запросто! В магазине по талонам ткани прекрасного качества и готовая одежда, кожаные ботинки, сапоги, красивые женские туфли – американцы присылают по ленд-лизу. Но в Тикси поселенцу не попасть, кто его здесь отпустит? Казалось бы, некуда бежать с мыса, а все равно в непромысловое время приезжает проверяющий комендант со списком, скрепляет его подписями.
Тикси – рядом и въяве, родина – далеко, в снах и глубокой тоске сердца. Нечасто вспоминали вслух Литву. Дашь ностальгии волю – сожрет не хуже голода, заставит кричать и метаться, как нервную Гедре…
В груди шевельнулся и зажегся горючий огонь. Мария прикусила запястье. Задавить внешний крик как-то можно, а что делать с внутренней, немолкнущей, стонущей болью? Она не разрешала себе открывать захлопнутую дверь, за которой погибала под взрывами бомб Литва… Но из двери сквозило. Сердце временами так кричало, лопнуть было готово. Мария могла успокоиться, только зарывшись лицом, безмолвным криком в грудь Хаима, и крик разбивался о кулак его сердца. В нем, в сердце мужа, Мария знала, живет огромная нежность к ней – нежность, которая, наверное, и есть любовь. Мария слушала тихий стук живой нежности и засыпала. А теперь, несмотря на то что сильно утомлялась, плохо спала.
Она поставила корягу на дерево. Сюда же притащит еще деревья, если удастся найти не очень большие и вырубить их изо льда. Самое трудное – тянуть вечером несколько связанных деревьев, впрягшись в лямки, далеко-далеко, до конторы. Плечи ночью болят едва ли не сильнее коленей. Хоть бы с водой нанесло побольше древесины с верховьев…
Тугарин называет добытчиц дров лошадьми, вроде шутит. Гедре язвит по этому поводу: «Интересно, могут ли люди-лошади быть друзьями товарищу Сталину – отцу, учителю и лучшему другу всего советского народа?» Гедре, конечно, позволяет себе подобные колкости потихоньку, только когда они с Марией остаются наедине. Переселенцы к тому же не относятся к советскому народу. Они же враги ему. Поэтому и Сталин им не товарищ…