Змеев столб
Шрифт:
Пирожок, завернутый в обрывок газеты, пушистый, невинный, как младенец, лежал в кармане и убивал в Хаиме человека. Он ощущал мягкий теплый комочек бедром сквозь толщу телогрейки, мешковых подштанников и брюк, всем телом ощущал. Кровь поднялась к голове и требовала, пульсируя в висках, – ну что же ты! В мозгу крутилась строчка из русской сказки: «Сядь на пенек, съешь пирожок»… «Маша и медведь», – да, вот как называется сказка, Мария рассказывала ее Алоису.
«Сядь на пенек…» Хаим раскашлялся от смеха. Слезы пристыли к щекам, смахнул их плечом.
Кто плачет? Он или желудок?
Но никто не предлагает ему ни пирожков, ни свободы… В здравом ли он уме? Мария ждет, а у него разум мутится!
Хочется отдохнуть, но нельзя, искус будет сильнее, потом и мешок не поднять. Шаг, еще шаг, лучше считать шаги в налаженном потихоньку темпе и ноги ставить крепче. Не падать, не падать! Проклятая слепота… Куриная. Нехватка витамина А.
Куры. Вот бы сейчас в мешке оказались те копченые куры, от которых он когда-то так долго и безуспешно старался избавиться. Не один мешок, весь расчет фирмы «Продовольствие», – унес бы, полз и толкал бы головой, плечами, зубами волок… Правда, зубы шатаются. Цинга.
Он сжал в кулаках ткань мешка с драгоценным содержимым: иди! В этом мешке – жизнь любимой, жизнь Алоиса, Виты, Юозаса… Ниойле, пани Ядвиги, Гедре.
Мерзлые губы невольно растянулись в улыбке, треснув посередине: представил, как жена подносит к глазам еду, не виданную много-много дней. Вспомнились свет ламп, пьяный храп хозяина мыса, белая пухлая рука Зины с перстнем пани Ядвиги на безымянном пальце, выбравшая в бронзово-смуглой груде пирожков самый маленький и неказистый.
– Сука, – вырвалось с выдохом машинально, беззлобно, и Хаим удивился вылетевшему слову, – он никогда не матерился, даже в мыслях.
…Пани Ядвига разделила пирожок на две части, половину дала Алоису, а вторую – Витауте. Посоветовала детям не есть пирожок, а тихонько посасывать его, пока он не растает, не исчезнет на языке. Бесполезно, миг – и от пирожка ничего не осталось.
Алоис облизал свои ручки. Круглые нерпичьи глаза с надеждой глянули на Хаима:
– Болсе нет?
– Больше нет, – развел руками Хаим.
– Каим, дай луки, я их облизу, – вздохнул Алоис.
Глава 10
Сволочь цинга
Встать утром – огромная работа для голодного тела, уставшего от самого себя. Хочется есть, есть, есть… Двусмысленное русское слово. Если ты не будешь есть, тебя не будет, а если ты ешь, ты – есть…
Все на мысе разговаривали по-русски, даже те, кто полгода назад не знал и десятка русских слов. Мария пыталась научить Юозаса читать. Хаим наскреб в трубе и развел сажу в банке. Парень учился с неохотой. То у него «че-че-черни-ила» мерзли, то пальцы. В общем, не вышло. Юозас кое-как объяснил Хаиму: в его пекарской работе, – а он не сомневался, что когда-нибудь вернется в Каунас и будет пекарем в старой булочной Гринюсов, – чтение с письмом не пригодятся.
Первой
– Сво-о-олочь цинга-а-а, какая же ты сво-олочь…
Тяжелый сон Хаима отступал, наваливалась гора принудительных дел. Тело настораживалось. Непослушное, будто чужое, оно ощущалось как бы со стороны. Его нужно было уговорить, пристыдить, заставить встать, двигаться, двигаться… Двигаться, черт возьми! Иначе не выйти за дровами в колкий мороз.
Вначале Хаим пошевелил пальцами, потом сустав за суставом разбудил боль в ногах и пощупал руки – вдруг распухли? Но нет, конечности были все так же худы и костлявы до оторопи… до радости. Еще одна ночь прошла без отеков и мышечных язв – вестников смерти.
Это был ежедневный ритуал больших и мелких движений, приправленный безмолвной утренней молитвой. Пережидая темноту в глазах от боли (прострел в коленях), Хаим всякий раз жалел, что придется оставить без своего тепла жену. Они спали в гнезде из мешков, тесно прижавшись друг к другу.
– Ты меня докона-аешь, сво-олочь цинга-а, – пела пани Ядвига.
Проснувшаяся Нийоле тихо засмеялась:
– Ваша песня, пани Ядвига, как будильник.
Старуха налила кипяток с хвойным настоем, подала Хаиму укутанную тряпкой банку:
– На, попей горячее.
Смутные силуэты шевелились в сером тумане, таяли и возникали вновь. Углы в юрте покрыл мохнатый игольчатый иней. На полу лежал нетающий снег. Толку не было обметать куржак с окон, все равно глаза плохо видят, а с двери Хаим каждый день скалывал топором лед, чтобы выйти.
На улице стало так холодно, что, сплюнув, Хаим отчетливо услышал, как ледышка плевка ударилась о затвердевший наст сугроба. Старался дышать носом, не открывая рта, мелко и размеренно. Если дышать ртом, и глубоко, можно обморозить верхушки легких.
Подтапливая камелек, он опять подумал, что дров не хватит… Впрочем, скоро все умрут, и можно будет не подниматься, когда так хочется спать.
Трещали дрова, из глухого марева выплыл огонь – без печки, без всего остального кругом, самостоятельный живой огонь, витающий в бесцветном тумане. Хаим закрыл глаза, и перед ними предстал лесопильный завод отца в Клайпеде – горы опилок, щепок, строительного мусора, сохнущая под солнцем сосновая кора с янтарными потеками смолы…
Чтобы не уснуть, умылся снегом. Осмотрел с лучиной ноги Марии, нет ли язв, осторожно промял ей колени. Без растирания боль не стерпеть и не выпрямить ноги.
Пани Ядвига чихнула.
– Сволочи вши, – сказала, трубно прочистив нос. – Брови постригла, а кровопийцы теперь в ноздри заползают. Но раз вши едят человека, значит, кровь у него еще живая. У меня кровь хоть и старая, а здоровая, я никогда ничем не болела, только триппером в молодости. Триппер – как простуда, любой шлюхе известно, как от него избавиться, если вовремя спохватишься… А как избавиться от голода, чтоб не болеть цингой?