Значит, ты жила
Шрифт:
— Спасибо. Но кроме правды мне нечего сказать!
— Значит, вы продолжаете отрицать, несмотря на неопровержимые доказательства, которые…
Несмотря на «неопровержимые доказательства, которые…» я продолжал отрицать. Я стал бы отрицать и любую другую более доказательную истину… Если бы потребовалось, я отрицал бы, что сейчас день, что мы находимся в Париже и что у рубашки следователя подштопан воротничок. В этот день я все отрицал из-за усталости, а не из упрямства.
Все эти люди, занимающиеся моим делом, меня раздражали… То было наше личное дело, мое и Андре. Почему они этого
— В таком случае, Сомме, я думаю, нам нечего больше сказать друг другу… Если вы, как я надеюсь, измените свою позицию, дайте мне знать.
— Мне незачем ее менять, господин следователь…
Ни на кого не глядя, я встал и пошел к двери. Сильви последовала за мной. Когда мы оказались в коридоре, я шепнул ей, пока мои ангелы-хранители надевали на меня наручники.
— Мне надо с вами поговорить…
Она была в нерешительности. Она дулась на меня, во время беседы у следователя нарочно отводила глаза, как только встречалась со мной взглядом. Но все же она обратилась к охраннику:
— Вы позволите?
И взяв меня за руку, потащила в конец коридора к застекленным дверям.
— Что вы хотите мне сказать?
— Что время без вас тянется для меня ужасно долго.
Ее глаза сверкнули.
— Вы говорите правду?
— Послушайте, Сильви… Вы как будто больше не верите мне!
— Да, в самом деле. Вчера я почувствовала, что вы так далеки от меня. Я говорила вам о нас, о том, как все будет потом, а в это время ваши мысли блуждали в прошлом…
— Поставьте себя на мое место!
Она покачала головой.
— Ладно, я приду завтра. Однако мои визиты слишком часты и…
— И что ж? Я хочу вас видеть…
— Хорошо…
Она понизила голос.
— И я, Бернар, тоже нуждаюсь в вас.
К нам приближался охранник.
— Главное, принесите завтра письма, — быстро сказал я Сильви.
Она вздрогнула.
— Зачем?
— Я хочу кое-что проверить.
— Что?
— Кое-что, что могло бы быть очень важно для… для моей защиты… Я объясню вам потом.
Невзирая на это туманное объяснение, в ее душе зародилось сомнение. Удаляясь в сопровождении двух охранников, я чувствовал на себе ее задумчивый и недовольный взгляд.
И несмотря на свое обещание она не пришла. Не догадалась ли она о моих планах? От этой мысли меня бросило в дрожь. Если так, она не принесет мне письма и я не смогу контролировать ход событий, А ведь я решил, что отныне я возьму инициативу в свои руки. У меня оставалось не так уж много времени для того, чтобы не быть больше слабаком!
Я отказался от прогулки. Это бесцельное хождение по кругу во дворе выводило меня из себя. Я не желал становиться частью стада. Достаточно я терпел других людей в моей предыдущей жизни.
— Вы больны? — спросил меня надзиратель.
Ему было на это наплевать, просто он должен был доложить кому следует.
— Слегка.
— Может, пойдете в санчасть?
— Не стоит.
Я хотел одного — чтобы меня оставили в покое и дали мне сгнить в моей одиночке! Я испытывал потребность погрузиться в свои мрачные размышления и упиваться ими. Во мне звучали голоса, к которым
Надзиратель закрыл дверь. Я растянулся на постели, в последнее время я почти не покидал ее, чувствуя себя в ней словно в корзине аэростата: далеко от действительности и уютно.
Из-за жары в камере стоял неприятный запах, но я к нему привык. Я мечтал о могиле Андре. Я пытался вообразить ее себе. Напрасно думают, что все могилы похожи друг на друга. Каждой присуща своя «атмосфера». Мне представлялось, что могила моей жены должна выглядеть строго. Камень с выгравированными на нем буквами… И, может быть, несколько цветков?
Все сильнее меня мучило желание отправиться туда. Мне казалось, что только присев на этот камень, я смогу по-настоящему вкусить покой.
Но мысль о письмах неотступно преследовала меня. Возможно, Сильви положила их в сейф в каком-нибудь банке? Они были бесценны, ибо могли спасти человеческую жизнь.
Наконец, спустя день, Сильви все-таки пришла. Больная лодыжка снова давала о себе знать, и Сильви опять начала хромать. На этот раз она сменила костюм на серое платье, сшитое той же самой портнихой, — это было сразу видно — и слегка напоминавшее сутану. Спереди сверху донизу застегивающееся на пуговицы, с чересчур широким поясом, чересчур маленьким воротником и недостаточно глубокими складками. Что-то подсказало мне, что именно из-за этого уродливого платья, которое еще не было готово накануне, она не пришла, как обещала, ко мне. Сильви вела себя как невинная девочка. Она хотела покорить меня окончательно и воображала, что в этой тряпке будет неотразима. Она еще не знала, что все, до чего она дотрагивалась, обращалось в прах. Она обладала ужасным даром: все, с чем она соприкасалась, делалось смешным. Иногда ей удавалось произвести обманчивое впечатление. Было у нее то, что артисты называют «интересный ракурс». То есть, если взглянуть на нее под определенным углом, она могла бы ввести в заблуждение. Но в том то и дело, что только углы в ней и были: в итоге они только подчеркивали ее уродство, ее удручающую нескладность.
Я не потрудился выразить неудовольствия по поводу ее отсутствия накануне. И не удостоил взглядом платье, а одному Богу известно, как она ждала этого оценивающего взгляда мужчины!
— Добрый день! Вы принесли письма?
— Нет!
— Но я ведь вам сказал…
— Послушайте, Бернар, эти письма являются документами, которые имеют жизненную важность.
— Метко сказано, — усмехнулся я.
— Я не могу позволить себе носить их с собой… И потом к чему вам себя мучить?
— Если вы не принесли их из-за меня, то напрасно: я знаю их наизусть!
Говоря это, я словно бросал ей вызов. Она нахмурилась. А когда она хмурилась, ее лицо темнело как небо перед грозой. Оно мрачнело, все черты его заострялись.
— Значит, вы так сильно любили ее?
— Кто говорит о любви? Все дело просто в самолюбии.
— Нет, Бернар… Письма помогли вам что-то понять. Или, скорее, вы сами в глубине души решили, будто это открытие… В действительности же это плоды вашей фантазии. Теперь вы разыгрываете преступника, получившего прощение!