Знахарь-2 или профессор Вильчур
Шрифт:
— Я тоже врач, — заметила Люция.
— Вот именно, поэтому вы должны смотреть на эти вещи так же, как я. Ответьте мне, пожалуйста, нужно ли благоговеть, например, перед пальцем или рукой, которую вы кому-нибудь ампутировали?
— Это совсем другое.
— Как это другое?
— Это просто части тела, к тому же больные.
— Не больные, а умершие. Если вы считаете, например, что мертвая рука не заслуживает уважения, то скажите мне, какую часть тела мы должны чтить?
— Вы шутите.
— Предположим, — продолжал Вильчур, — что бомба разорвала
Люция ужаснулась.
— Я не говорю о преклонении. Речь идет просто о связи воспоминаний об умершем близком человеке с определенным местом.
— Вот этим мы отличаемся, — запротестовал Вильчур. — Умерший никому не может быть близким. Умерший — это труп. Близким остается человек, но человек живой. Тогда зачем же связывать свои воспоминания, воспоминания о живом человеке с чем-то, что является антитезой жизни, с трупом?.. В моем воображении память о ком-то связана, скорее, с домом, в котором этот кто-то жил, с предметом, которым он пользовался, с фотографией, но только не с кладбищем.
— Однако… — заколебалась она, — однако вы сюда приходите.
— Прихожу, во-первых, потому, что я люблю это место, шум старых деревьев, тишину и покой, а во-вторых, потому, что оно связано с моей жизнью. Как вам известно, здесь ко мне вернулась память… Я бываю на этом кладбище довольно часто, но никогда никого не встречал. Иногда нужно уйти от людей, даже от самых близких и самых дорогих.
— Поэтому я весьма сожалею, что вы меня здесь встретили, я помешала вашему одиночеству, но я уже убегаю и оставляю вас одного.
— Ни за что на свете, — не согласился Вильчур, задерживая ее руку. — Я пойду с вами.
Сразу же за калиткой колыхались золотые нивы хлебов.
— Вы даже себе не представляете, как приятно мне ваше общество, — сказал он.
Она улыбнулась.
— Значит, вы не относите меня к самым дорогим и самым близким?
Он задумался и, глядя ей прямо в глаза, ответил:
— По правде говоря… вы единственное дорогое для меня и близкое существо на свете…
Слезы навернулись на глаза Люции, и она невольным движением обвила его шею руками.
Вильчур наклонился и нежно поцеловал ее в щеку. В следующую минуту, однако, решительным движением освободился от ее объятий и сказал:
— Пойдемте… Вы слышите, как пахнут хлеба?.. Какой замечательный вечер!.. Мне кажется, это оттого, что у меня в жизни было очень мало таких прекрасных минут. Конечно, и у меня бывали, но чаще по поводу чужих радостей…
Они шли узкой полевой дорогой, извивающейся среди хлебного поля, по краям окаймленного густо растущими васильками и плевелом. Здесь и там встречались пышные кисти ромашек.
— Я не философ, — говорил Вильчур, — да и времени у меня не было, чтобы задумываться над этими вопросами. Но как раз сейчас я задал себе вопрос: что же такое счастье, что следует называть счастьем? Я установил удивительную вещь. Вы знаете, панна Люция, наверное, нельзя дать точного определения счастья, потому что в каждом возрасте
— А как сейчас вы представляете себе счастье? — спросила Люция.
Он ответил не сразу.
— Сейчас, — улыбнулся он, — вот так я и представляю счастье: теплый и приятный вечер, хлебные поля и ваше доброе, любящее сердце, а там приветливые и добрые люди, нуждающиеся в нашей помощи, и спокойная жизнь без бурь, без потрясений, без неожиданностей. Да, именно так я понимаю счастье сегодня… И это, пожалуй, для меня его последняя редакция.
Так они дошли до тракта.
— До свидания, панна Люция, я вам очень благодарен, — сказал Вильчур и поцеловал ей
руку.
Ей снова хотелось прижаться к нему, но это показалось ей неловким. Направляясь в сторону Радолишек, она думала:
— Ну, наконец, наконец…
Она была такой возбужденной, что это не ускользнуло от внимания пани Шкопковой, которая, подавая Люции кислое молоко и картофель, заметила:
— Что-то у вас сегодня приятное случилось: вы такая веселая.
Люция рассмеялась.
— Вы угадали: сегодня, действительно, произошло приятное событие.
Пани Шкопкова не была бы женщиной, если бы ей не пришла в голову мысль, что тут замешан мужчина. Пользуясь дружескими отношениями со своей жилицей, она сказала:
— Я себе ломаю голову, кого могла пани доктор высмотреть здесь в нашей околице, здесь же нет никого подходящего.
Люция громко рассмеялась.
— Я, однако, нашла.
Задумавшись, пани Шкопкова прищурила один глаз.
— Я думаю, что это не молодой Чарковский? Он же еще ребенок.
— Нет-нет…
— И не брат ксендза? Человек он, конечно, порядочный, но он не для вас. А может, барин из Ковалева?
Люция покачала головой, не переставая смеяться.
— Ну, я уже и правда не знаю кто, — с нескрываемой озабоченностью в голосе сказала пани Шкопкова, — действительно, я не знаю кто. Никого тут такого нет. Может, это кто-то из дальних?
— Нет, это кто-то проживающий близко.
— Ну, не догадаюсь, — сдалась пани Шкопкова. — Люди здесь, когда видели вас с этим молодым Чарковским, что-то там говорили. Другие вспоминали, что барин из Вицкун хочет жениться на вас, но это закоренелый старый холостяк, поэтому я не верила. Не верила я и тогда, когда пани Янковская рассказывала, что пани доктор за профессора Вильчура собирается. Я ей сказала: " Милая моя, что это вы за глупости говорите, он же старый, в гроб ему скоро, а не жениться". То же самое и с братом ксендза. Не подходит он вам: необразованный и что это за мужчина, который сидит на чужой шее, а сам ничего не делает.