Знахарь-2 или профессор Вильчур
Шрифт:
Завернулась в халат и в одно мгновение обвила его шею руками.
— Ты очарователен с этой своей стыдливостью, — прошептала она и поцеловала его в ухо. — С этого момента будешь считать меня распущенной?
— Ну, что опять? — запротестовал он.
Он увидел совсем близко ее зеленые, искрящиеся, любопытные и изучающие глаза. Она коснулась губами его подбородка.
— Ты всегда тщательно выбрит. Ну, хорошо, подождите меня в холле.
Когда он поспешно вышел из ванной комнаты, она крикнула ему вслед:
— Вы не обидитесь на меня, если к завтраку я приду в халате? Так не хочется одеваться.
— Пожалуйста,
— Вы действительно просите? — спросила она наступательно. — Мне всегда казалось, что я вам безразлична…
— Неверно казалось, — ответил он неуверенно.
— Через пять минут я буду готова.
И действительно, ее не пришлось ждать дольше. Она появилась в светло-зеленом халатике. Он заметил, что в поспешности она оставила на одной щеке больше румян, чем на другой. Несмотря на это, она выглядела обворожительно. Завтракала с аппетитом, не прекращая разговаривать. В какой-то момент неожиданно бросила
вопрос:
— Ну, и что там происходит с вашей докторшей?
Она произнесла это как-то легковесно, и Кольский сразу ощетинился.
— Не знаю. Ее нет в Варшаве.
— И вы не переписываетесь?
— Нет, — соврал он.
Она нежно положила свою ладонь на его руку. Многое бы отдал он за то, если бы смог резко сбросить ее.
— Вот видите, я говорила вам, что это пройдет. Время делает свое.
— Вероятно, — проворчал он неохотно.
Он был глубоко уязвлен ее словами и лихорадочно искал способ отмщения. Непонятно почему ему пришла в голову мысль, что ей будет неприятно, если он уличит ее в каких-то близких отношениях с ротмистром Корсаком, — он видел его в доме Добранецких довольно часто. По правде говоря, ротмистр вел себя весьма благопристойно, однако нельзя было не заметить, что его красота, безусловно, редкая, и темперамент нравились женщинам.
— Вы с такой же легкостью забудете ротмистра Корсака? — произнес он после паузы.
Она пристально посмотрела на него.
— Что вы имеете в виду? Он пожал плечами.
— Ничего.
Она непринужденно рассмеялась.
— Вы знаете, я была бы оскорблена вашим упреком, если бы не его абсолютная беспредметность и если бы я не была уверена в том, что вы об этом осведомлены.
Кольский опустил, глаза. Естественно, уличить пани Нину в том, что у нее роман с ротмистром, было равносильно тому, что у нее роман с первым встречным. Он понимал, что его злая шутка не удалась, и проворчал:
— Это вовсе не был упрек.
Улыбка не сходила с ее лица.
— Конечно, был и с определенной точки зрения произвел на меня приятное впечатление.
— Приятное впечатление? — удивился он.
— Представьте себе. Это послужило доказательством того, что вы ревнуете меня.
Он оцепенел, но справился с собой и сказал:
— О ревности здесь не может быть и речи.
— Вам так тяжело признаться в этом?.. Неужели это так стыдно ревновать меня?..
Он молча стоял, опустив голову. Пани Нина встала, приблизилась к нему, деликатно двумя руками подняла его голову и, наклонившись к нему так близко, что он слышал ее дыхание, спросила:
— Неужто я так непривлекательна и настолько некрасива?..
Он покраснел. И снова его поразила ее красота и какое-то неодолимое очарование, исходящее
— Вы прекрасны, — произнес он тихо.
Кончиками пальцев она нежно коснулась его волос и лица и прошептала:
— Я так тосковала без вас…
Из соседней комнаты послышались шаги слуги. Она отпрянула и сменила тон:
— Жарко здесь. Пойдемте в библиотеку, там прохладнее всего.
Окна в библиотеке были наполовину завешены тяжелыми шторами из дамаста. Здесь царили приятная прохлада и полумрак. Она указала ему место на удобной широкой софе. Кольский сделал вид, что не заметил ее жеста, и выбрал мягкое кожаное кресло. Но пани Нина была очень опытной женщиной, чтобы обратить на это внимание. Она закурила и, прохаживаясь по комнате, начала рассказывать ему о своем пребывании за границей, о людях, с которыми она там познакомилась, о развлечениях и о сделанных ею наблюдениях. Самым удивительным из них было то, что она впервые тосковала, действительно тосковала по родным местам. Она умела рассказывать интересно. Светло-зеленый халатик изысканно подчеркивал прекрасные формы ее тела, и глаза Кольского, как и все его внимание, невольно были прикованы к ней. В какой-то момент она отложила папиросу и села на широкий подлокотник кресла. Опираясь на плечо Кольского, она продолжала говорить с таким выражением лица, точно это положение для нее было чем-то наиболее естественным:
— Это самое удивительное чувство из всех, какие я знаю, — тоска. Человеку кажется, что он полностью поглощен новыми делами. И вдруг ослепительный блеск: чье-то лицо, чьи-то глаза, чьи-то губы и руки. Ощущаешь их на себе с мучительной реальностью, и приходит сознание, что все, что нас окружает, не имеет никакого значения, безразлично, даже неприятно, а неприятно потому, что отдаляет нас от этих рук, от этих губ. Знаком ли ты с этой болью в сердце, почти физической болью, которая проходит через сердце мгновенной короткой волной?..
Кольский поддался убедительности ее слов и тона. В мгновение ока он не только вспомнил бесконечные минуты тоски по Люции, но и почувствовал эту тоску сейчас… Ее сердце… ее ясный, теплый взгляд… Ее губы… Когда она говорила, казалось, что в них складывались слова, точно осязаемые формы из какого-то невидимого пластилина… Губы, которых он никогда не целовал и которых уже никогда не коснется…
Боль, пронизывающая физическая боль в сердце… Как хорошо она это сказала!.. Откуда она все это знает? Как верно она умеет все выразить!..
Она действительно показалась ему сейчас единственным существом на свете, которое способно понять его трагедию. Ведь в начале сближения она с такой убежденностью ему говорила о том, что душевные страдания можно преодолеть во сто крат легче, если мы встретим чью-то сердечную помощь, чей-то мудрый взгляд, чье-то глубокое чувство, если этот человек примет на себя часть наших огорчений. Как же он мог сомневаться в искренности ее слов, сказанных тогда ночью на балконе, в чувствах, о которых она говорила сейчас, в мудрости и знании человеческой души, которые открывал в ней с каждым разом? Не было ли безумием то, что он защищался от всего этого, вместо того чтобы принять этот дар со всей благодарностью и преданностью?..