Знамение времени - Убийство Андрея Ющинского и дело Бейлиса (Впечатления Киевского процесса)
Шрифт:
Все охвачены волнением...
Вот один, смотрите, как тянется он к председателю, как хочется ему узнать, прочесть заветные слова...
Он бледен и большой открытый белый пластрон его манишки еще более оттеняет эту смертельную бледность лица...
Вот председатель - тоже бледный, взволнованный - переворачивает лист, а тот, наклонившийся, вдруг выпрямляется, шатается, я думаю, что он вот-вот упадет и его лицо {189} покрывается зеленоватым оттенком, который бывает у тех, кто впадает в глубокий, долгий обморок...
На него страшно смотреть...
Надежда
А присяжные?
Только некоторые из них стоят понурыми, а вон те смотрят открыто в лицо всем и новая уверенность окрыляет душу...
Старшина читает, читает ровно, долго - вопросы такие длинные, - и когда на первый вопрос ухнуло: "да, доказано!" - жуткое шуршание пронеслось повсюду и бледность лиц стала еще страшней, еще ужасней...
Вот читается второй вопрос, еще более длинный, и кажется, целая вечность проходит здесь перед нами в этой духоте судебного заседания.
И наконец:
– Нет, невиновен!..
Отчетливо и громко произносит старшина...
И Мендель Бейлис, стоявший все время, как столб, вытянувшийся, выросший, плотно схватившийся за барьер решетки места подсудимого, сразу исчезает - безмолвно падает, на скамейку, на пол, опять вскакивает, хватается за барьер, и опять падает, и лишь глухой стон, стон без слез говорит нам, что он еще жив...
Ему дают воды. Все молчат. Жутью веет в зале... Бейлис кланяется присяжным, благодарит их и опять падает.
Зала, оцепенелая, вдруг пробудилась, зашевелилась, возликовала...
Председатель, отпуская домой, благодарит присяжных за их громадный труд... Его слова почти не слышны, они деланы, натянуты и злобны...
Присяжные торопливо уходят...
Двуглавцы, союзники - огорчены, пришиблены, растеряны. Они не ожидали такого результата и их самоуверенность быстро испаряется.
В публике истинное ликование. Многие крестятся. Вчерашние поклонники и поклонницы обвинителей, сейчас, со словами: "Слава богу! Слава богу! Оправдали!!", - передают друг другу, счастливую весть и так радостно смотреть на них, что теперь, хоть в эту последнюю минуту, их совесть {190} озарена сознанием добра и справедливости, и что, может быть, эти минуты освежат их стремлением к жизни иной, чем человеконенавистническое злопыхание черносотенных организаций...
Зал быстро пустеет. Все стремятся на улицу...
LXXIX.
Определение суда.
Очень скоро выходит снова суд и объявляет свое определение. Подсудимый Мендель Бейлис, в силу состоявшегося оправдательного вердикта присяжных заседателей, по суду оправдан.
– Вы свободны!..
– объявляет председатель.
Усиленный конвой, все время тщательно охранявший Менделя Бейлиса, при этих торжественных словах, единым взмахом вкладывает сабли в ножны, и сухой лязг рукояток как бы подтверждает и заключает последнее действие громадной драмы, так долго длившейся в Киеве и завершившейся в здании киевского окружного суда.
Бейлис до семи часов вечера оставался в здании суда, когда под усиленным конвоем, свободный и оправданный от страшного кровавого навета, возведенного на него и всех его единоплеменников, в тюремной карете был вновь доставлен в тюрьму, где, сдавши все казенные вещи, он через участки, чтобы подписать различные бумаги, отправлен был под конвоем домой, в дом Дубовика, управляющего заводом Зайцева. Здесь ждала его трепетная семья, пережившая столько несравненного горя и унижений.
LXXX.
На улицах.
Кипели народом улицы Киева в этот достопамятный вечер. С какой мучительной жаждой встречали эти толпы каждого, выходящего из здания суда, осаждая его расспросами!
– Оправдан! Оправдан!..
– неслось по Киеву, как {191} благодатное эхо, заглушая повсюду злобные крики тех, кто в крови, ненависти и погромах ищет удовлетворение своим низменным страстям...
Быстро появляются летучки, выпущенные газетами, и они нарасхват, почти с боя, разбираются публикой...
Радостная, благая весть о правде, восторжествовавшей на суде, несется все дальше по Киеву, достигая дальних окраин, где уже были на всякий случай потушены огни в еврейских домах.
Все притаились и трепетно ждут несчастий от буйных страстей...
Но напрасны пугливые ожидания...
Все спокойно везде...
Однако усиленные конные и пешие патрули охраняют город, а на Лукьяновке, где больше всего можно было ожидать всяких выступлений, куда я ездил в этот же вечер, бедный, измученный, рабочий люд с величайшей радостью встретил вести из суда:
– Конечно, Мендель не виноват!..
– Бейлис честный человек, - неслось отовсюду.
– Мы это давно говорили...
– Бейлис оправдан, - вот они, мужички-то, правду восчувствовали...
И долго еще до глубокой ночи волновался Киев громадным событием, совершившимся в его стенах... И все радовались, все ликовали, что вековечный позор миновал этот один из лучших городов России...
LXXXI.
Совесть народа.
Много-много раз в эти долгие тридцать четыре дня с тревогой и волнением смотрели мы туда, на эти зачарованные кресла, где восседали судьи народа, посланные волею закона вязать и разрешать по совести своей тех, кто имел несчастье сесть на скамью подсудимых. Простые русские люди, все больше труженики земли, взятые от дел своих в это торжественное зало суда, куда устремились очи всего мира, где, в эти дни, как в сердце человечества, билась, {192} рвалась и клокотала буйная кровь злых страстей и любвеобильной справедливости.
Вот они, одетые в свитки, поддевки, пиджаки, причесанные по-русски в кружок; вот они каждый день чередой, один за другим, мелькали пред нами, когда шли, задумчивые, грустные, на свои высокие места.
Кто они?
Неведомые никому, взятые из тысячной толпы, - им выпала тяжелая, казалось, непосильная доля, доля разрешения вопроса, взволновавшего весь мир, потрясшего все человечество.
Многие падали духом, многие приходили в отчаяние, не зная, что думать, что сказать - обнимут ли они, - их сердце мозг и совесть, - все то море безбрежных ощущений, которое разлилось и бушевало и волновалось перед их смиренным и трепетным лицом...