Знаменитость
Шрифт:
Я смотрел перед собой на стол. На чертово заявление лежавшее здесь же. В голове у меня не было ни одной мысли. Только лютая тоска и жалость к самому себе. И как же только меня занесло сюда! Какое было бы счастье, открутить время назад на час. Когда еще не был сделан этот роковой шаг. Я мысленно представил себе, как говорю отцу – «нет, не звони» – и он кладет трубку. И я не иду сюда вместе со Старковой. И не захожу в двери, которые я открыл полчаса назад. Если бы только можно было открутить время вспять.
– Так, что Сережа, мы очень рассчитываем на твою помощь, – повторил майор. – Нам важно знать, что происходит внутри этой шайки дельцов подпольной звукозаписи, и все, что связано с наиболее разнузданным исполнителем этих с позволения сказать песен – Алексеем Козыревым. Нам важно иметь информацию о каждом их шаге. Знать все их связи, все закоулки этой вражеской паутины. Вот тебе бумага, ручка.
– Зачем? – поинтересовался я, принимая стопку белой бумаги и обыкновенную шариковую ученическую ручку за 35 копеек.
– Напишешь заявление о согласии сотрудничать с органами, – пояснил Соколов. Пафоса в его интонациях поубавилось. Гэбист почувствовал, что завербовать меня так легко, как ему сначала показалось – не получится. – Можешь на мое имя писать, – продолжал обработку Соколов.
Я посмотрел на белый лист бумаги, оказавшийся прямо передо мной. Вот, как оказывается, это начинается.
– А как же Бес? – спросил я, отложив ручку рядом с бумагой.
– А что Бес? – пожал плечами Соколов. – Вор-рецидивист. Анатолий Бессмертных, в криминальной среде известен, под прозвищами «Бес» или «Перо». Разберемся и с этим уголовником. Как только справимся с песенным подпольем. Дай только срок, и его очередь настанет…
В этот раз он не проконтролировал свою интонацию. В ней сквозило такое равнодушие, что было ясно – этот и пальцем не шевельнет, чтобы нейтрализовать опасного бандита. Ведь его задание – разгром рынка подпольной звукозаписи. Ну и послал меня папа к другу!
– Я не буду стучать на Алешу Козырного, – отказался я, отодвигая бумагу.
В кабинете повисло молчание. Майор Соколов, видимо, прикидывал, какие аргументы предъявить для меня, чтобы намеченная вербовка не сорвалась. Он колебался: надавить сильнее или подождать?
– Я не смогу положить под сукно заявление Хаджиева, если не буду иметь на руках вашего заявления, – вздохнул Соколов, отставив сантименты. – Просто не имею права. Поэтому у вас нет выбора. Или в тюрьму на несколько лет, или помогать своей стране…
– Вместо того, чтобы настоящих бандитов ловить, вы за обычными людьми охотитесь, – я прервал повисшее молчание. – Что плохого, если кто-то поет, а кто-то это записывает? Людям нравится. Это такое творчество… И вообще, Александр Николаевич, знал бы мой отец, когда к вам отправлял – что вы тут меня тюрьмой стращать будете, чтобы я друзей своих закладывал…
Никогда еще у меня не было так паршиво на душе. Казалось бы, еще совсем недавно все было плохо: долги, Бес. Но, оказывается, все это было мелкими неприятностями по сравнению с тем, что вышло, как только я по глупости сунулся за помощью в КГБ. У меня не было ни малейших иллюзий. Этот чекист мог воспользоваться заявлением Асланбека прямо сейчас и даже не выпустить меня из этого здания.
– Насчет моей совести, не тебе переживать. Молод еще! – поднял глаза Соколов, которого, все-таки зацепило мое последнее замечание, косвенно обвинявшее его в предательстве. – И не понимаешь слишком многого. Страна медленно катится к катастрофе. Все идеалы утрачены. Махровая коррупция пронизывает все структуры, включая партию. Подпольный капитализм растет как на дрожжах. Молодежь готова родину предавать за американские джинсы. Мы – чекисты – остались последним заслоном, который этому противостоит. И если мы не остановим это скатывание Союза в пропасть – этого никто не остановит. Мы – последняя страховка – спасательный круг, чтобы стране не пойти ко дну… Три-пять лет – и все посыплется…
Он даже покраснел от напряжения. И, похоже, впервые с момента встречи говорил искренно.
– Пока такие как ты думают, как бы повеселее время провести, и деньжонок срубить по легкому и много, неважно каким способом, нам – офицерам – приходится думать, как страну защитить. Вот в чем разница между нами. Усек? И, уверен, твой отец меня поймет… Не сразу, но поймет.
Я не очень вслушивался в его слова, представляя себе Старкову, которая сидит где-то в окрестностях на лавочке. Если меня сейчас заберут, сколько она там будет ждать? Наверное, досидит до позднего вечера. Сначала решит, что я ее, таким образом, бросил? Впрочем, какая там Старкова! Сейчас этот тип нажмет свою кнопку и вызовет конвой. Я внутренне сжался и едва не завыл от тоски.
– Ладно, дам тебе неделю подумать, – вздохнул, наконец, майор Соколов. – Чтобы принять правильное решение… Ради дружбы с твоим отцом. А не примешь – не взыщи. В следующий раз придешь прямо с вещами…
Он быстрым росчерком подписал мой пропуск и протянул мне через стол, давая понять, что разговор закончен. Я помню, что даже не почувствовал радости от того, что мне вот сейчас дают уйти. Помню ощущение, что ловушка все равно захлопнулась и идти мне некуда.
Гбист, видимо, тоже раскаивался, что позволил себе несколько искренних фраз, на секунду раскрывшись передо мной. Поэтому, когда я уже вставал, на ватных ногах, он, как бы невзначай, бросил вслед:
– А для твоих так называемых друзей не будет иметь никакого значения – подписал ты здесь что-то или не подписал. Стоит им узнать о самом факте твоего посещения нашего здания – и они тебя моментально запишут в «стукачи». Стоит только им намекнуть об этом, – со значением подчеркнул он.
И почему-то именно сама интонация вдруг напомнила мне другую его неброскую фразу. «Разберемся и с этим уголовником. Как только справимся с песенным подпольем. И его очередь настанет». Может быть в этом отгадка – почему они его не трогают? Неужели, Бес тоже играет для них какую-то роль, он тоже маленькое звено большой операции?
– А Бес такую бумагу вам подписал? – спросил я, обернувшись. – Поэтому вы его трогать не хотите до поры до времени?..
– А вот это уже не твое дело, – отрезал Соколов. – И напоминаю, все, о чем мы сегодня говорили в этом кабинете – не разглашается. В твоих же интересах, – добавил он уже с неприкрытой угрозой.
Когда я шел обратно по коридору, паркетный пол расплывался у меня в глазах. Коленки подло дрожали. Как недавно в Одессе на мокрой крыше. Но только выхода теперь я не видел. Впереди маячила тюрьма или предательство.