Знамя девятого полка
Шрифт:
– Фамилий? – коротко бросил переводчик.
– Шмелев Павел, барак номер восемь…
Дарлиц-Штубе молча, в упор продолжал разглядывать своего пациента. Результаты осмотра его не удовлетворяли. Несмотря на явное нездоровье и слабость, русский держал себя чересчур независимо. Эту еще не выбитую прикладом гордость следовало сломить. Ладонь Бертольда Штубе хлестнула по журналу приема больных, по рукоятке парабеллума.
– Кто разрешал ходить?! Марш назад? Стоять там! Ну?! – не дожидаясь команды, срывающимся голосом завопил переводчик.
Шмелев
Угрожающе хмыкнув, Дарлиц-Штубе достал из шкафа термометр, не глядя сунул стеклянную палочку больному и, повернувшись к нему спиной, занялся руководством по фармакологии.
Листы амбулаторного журнала топорщились, парабеллум напоминал о себе – и это успокаивало. Но мысль о прерванной выпивке опять взрывала это шаткое спокойствие, и Дарлиц-Штубе старался не думать о пиве.
Со стенных часов, тупо постукивая, падали секунды.
Прерывисто, трудно, точно с грузом поднимаясь в гору, дышал больной.
Врач монотонно покачивался на стуле над ровными столбиками дозировок. Больной, как бы плох он ни был, разумеется, мог и постоять– это не санаторий и не частная лечебница
Еще не вполне разрядясь от приступа злобы, только что встряхнувшего его из-за никчемности формалистских выдумок капитана Хазенфлоу, Дарлиц-Штубе, прислушиваясь к тяжелому дыханию матроса, садистски стискивал зубы.
Да-да, подыхайте в поле под огнем минометов, под гусеницами танковых колонн, под шрапнелью артиллерийских шквалов, подыхайте стоя с градусником под мышкой, сунутым вам для издевки, приняв рвотное, потогонное, стрихнин, если вас миновала пуля и осколок, ибо никакой иной медицинской помощи вам оказано не будет, а освобождение от работы получают одни мертвые.
– Время вышло…– глуховато сказал по-русски Шмелев за плечами врача и шепотом поражение прибавил: – Ого, сорок и семь…
Это спокойное самообладание опять пришпорило ярость Дарлиц-Штубе. Он коротко ткнул пальцем в бок переводчика.
– Куда ты суешь носом? – дико заорал тот, замахиваясь обеими кулаками на больного.– Какое тебе дело до температур? Температур ставит господин доктор, а не эта шклянка… Это есть азбука, русский свинья!
Дарлиц-Штубе брезгливо выхватил термометр из горячей руки матроса. Светлая жилка ртути забежала уже за середину шкалы. Брови врача вскинулись изумленно – как же можно ходить при такой температуре?
Отрывисто он бросил несколько слов переводчику.
– Зо? Натирал под мышка? – строго спросил тот.– Молчи. Это не есть настоящий температура. Я тоже знаю такие штучки. Ну-ну!
Дарлиц-Штубе, не сводивший глаз с матроса, быстро положил руку на журнал приема больных – синий вороненый ствол высунулся из-под аккуратно исписанных листов.
– Смотри! Мы умеем не только лечить,– быстро сказал переводчик.– Отойди на два шага. Иначе ты можешь иметь очень аккуратную дырку в черепе… Господин доктор не любит таких больных…
Пять секунд – не больше – врач и больной смотрели прямо в глаза друг другу. Врач первым отвел в сторону свои пустые бусины. Он распахнул стеклянные дверцы шкафа и, присев перед ним на корточки, заслонив его своей плотной спиной, достал широкую фарфоровую белую банку. Обугленно-черный череп над скрещенными костями скалил зубы на выпуклом белом боку посудины.
Дарлиц-Штубе из-под локтя, искоса глянул на матроса, казалось задремавшего, привалясь спиной к косяку двери, и снова затарахтел посудой. Лишь только он отвернулся, Шмелев открыл глаза, лицо его сразу стало внимательным, мрачным.
Врач, не поднимаясь, бережно пересыпал белый порошок из фарфоровой банки в аккуратно нарезанные четвертушки бумаги. Шмелев пристально, хмуро смотрел в затылок врача. Лицо его было сосредоточенно, бледно. Из-за плеч, покрытых чистейшим белым халатом, ему была видна оскаленная черная усмешка мертвой головы.
– Так вот, обер, скажите ему с самой милой улыбкой: «Глотай эти препараты и ложись в постель…– наконец поднимаясь с корточек, довольно сказал переводчику врач, протягивая пациенту два сложенных крестиком невинных беленьких порошка.– После них ты уже никогда не будешь хворать».
Матрос выслушал переводчика, взвесил на руке белый крестик порошков, помедлил и, не скрывая сумрачной, чуть-чуть озорной насмешки, сказал:
– Ну так, пожалуй, я здесь их и выпью, раз уж это такое верное средство,– и, не дожидаясь разрешения, принялся разворачивать аккуратно сложенные конвертики.
И врач, и переводчик заторопились совершенно одинаково.
– Не здесь, не здесь. Пей там. Иди, ты сразу будешь здоров. Да-да. Пить надо там.
Они замахали руками в сторону землянок.
Шмелев, держа уже развернутый порошок в руке, пристально посмотрел на врача и утверждающе качнул головой – так и есть. Трус. Хитрая усмешка опять скользнула по его губам. Сейчас он им испортит пару капель крови.
Не слушая бормотания врача, Шмелев отвернулся от стола и быстро поднял ко рту развернутую бумажку. Губы его были плотно сжаты. Порошок посыпался мимо, по подбородку, по шее, за отвисающий вырез поношенной матросской тельняшки.
Сбоку, из-за запрокинувшейся головы матроса, который был гораздо выше всех в комнате, врач увидел только, как посыпалась белая пыль стрихнина прямо в рот его пациента.
– Запить. Шнапс тринкен,– требовательно сказал матрос, комкая в кулаке пустые бумажки.
Но Дарлиц-Штубе не нуждался в понуканиях – расплескивая спирт, он налил полную мензурку. Руки его дрожали – стрихнин вот-вот должен был подействовать.
– Иди, иди… Ты сразу будешь здоров,– подталкивая больного под локоть к двери, твердил переводчик.– Иди…
– Ну, ты… помощник смерти! Отвяжись…– насмешливо и грубовато сказал капитан-лейтенант и, не торопясь, со вкусом выцедил спирт, оглушено повел головой и медленно вытер губы тылом ладони.