Знание-сила, 2001 №04
Шрифт:
«Три четверти русскоязычной эмиграции работает не по специальности: в различных сферах сервиса, не требующих серьезной квалификации. И это при том, что речь идет о, может быть, наиболее высокообразованной части американского общества» (В. Кандинов).
Кто-то ядовито пошутил на эту тему: «Меня здесь совсем не ценят, – жалуется приехавшая в Америку такса подруге, – а ведь в России я была сенбернаром».
Разочарование порождает ностальгию, она звучит совсем уж неожиданно в устах тех, кто с великим трудом вырывался из тоталитарной страны, где их выгоняли с работы, клеймили как предателей родины, где, как они считали, у их детей не было будущего. А теперь один из них пишет с явной тоской по прошлому: «Понятия Родина, любовь, честь, порядочность,
В состоянии легкой оторопи я включила телевизор – подошло время новостей. А по телевизору поэт и политик Лукьянов меланхолично заметил, что никаких необоснованных арестов в советские времена не было, кроме тех, что уже были в свое время осуждены партией и правительством; и какой замечательный человек был Юрий Андропов, который завел моду лечить диссидентов галоперидолом и электрошоком до полной потери личности.
Лукьянов-то, конечно, лукавил, но, как выяснил ВЦИОМ, от опроса к опросу все больше россиян, в том числе и молодых, искренне убеждены, что рассказы о всяком государственном терроризме, тотальной слежке и унижениях есть в лучшем случае преувеличения, в худшем – наглая клевета. Особенно обидно слышать это от тех, кого в советское время как раз гноили и унижали: на таможне, например, практически все отъезжавшие через такое унижение проходили. Так вот же – не помнят…
Да, Хотин, конечно же, прав: русские эмигранты в Америке – плоть от нашей плоти, кровь от нашей крови. И характер наш, и многие психологические особенности. Например, ригидность, жесткость, узость, неспособность понять человека другой культуры, да просто мысли такой даже нет, что необходимы такие усилия, что он может быть другим.
Например, горячая дискуссия вокруг склонности американцев доносить своему начальству о неблаговидных поступках коллег, сокурсников, одноклассников. В нашей полулагерной культуре донос – великий грех, и понятно, почему: даже в относительно травоядные времена развитого социализма все помнили, что доносы в буквальном смысле слова – убойная сила. Не могу сказать, что мне нравится доносительство американцев, я ведь сама-то из нашей культуры, советской в основе своей, но я хоть отдаю себе отчет, что эти элементы американского жизнеустройства связаны как-то по-иному, имеют там иной смысл, иное содержание. А для новых американцев русского происхождения все очевидно: американцы, как известно, дурно воспитаны, не знают и не понимают самых элементарных вещей:
«Американцы с легкостью доносят друг на друга потому, что не знают, что это дурно, так же, как не знают, что в транспорте надо уступать место пожилым, и абсолютно невежественны во всем, что касается поведения мужчин по отношению к женщинам в общественных местах. Общество это примитивно по самой своей сути, и здесь любой поступок расценивается не с точки зрения морали, а с точки зрения «выгодно – невыгодно». Доносить выгодно, ибо за это похвалят» (И. Коршикова).
Все это автора просто шокирует, но… живя в Америке, приходит к выводу она, надо жить по-американски, и разъясняет: «С волками жить – по- волчьи выть». С каким, однако, изяществом и чувством собственного превосходства над аборигенами отказывается она от собственных ценностей! Честно говоря, я не слыхала, чтобы кто-нибудь в Америке пострадал за недоносительство, в крайнем случае наша моралистка рискует некоторым неудовольствием начальника, только и всего.
Неспособность к диалогу с Другим, в каком бы обличье оно нам ни являлось, монологичность считается отличительной чертой русской культуры. Это качество внушает некоторым исследователям глубокий пессимизм по поводу нашего врастания в современное европейское сообщество, основа которого – как раз терпимость и диалог, постоянное соотнесение интересов, ценностей, представлений (не отказываясь от своего, понять и принять точку зрения иного).
Опыт эмигрантов последней волны показывает, как невероятно трудно преодолеть в себе эту ригидность и нетерпимость: люди, сознательно порвавшие с прошлым, несут его в себе и не могут от него избавиться, хотя оно очень мешает их адаптации в новых условиях.
Получается, опять прав Хотин, когда говорит, что нам полезно изучать опыт русских, переселившихся в Америку и давно уже живуших в условиях рынка и демократии. Этот опьпг, судя по всему, свидетельствует, что человек (в среднем, то есть чаще всего) будет держаться за прежние свои привычки, ценности и представления до последнего. Он готов отрицать очевидное и убеждать себя и окружающих в том, что совершенно счастлив своей новой жизнью с маниакальной настойчивостью, которая через какое-то время начинает внушать серьезные подозрения. (М. Неймарк, психолог, переехавшая в Америку, утверждает, что это одна из самых распространенных психологических реакций на шок погружения в иную культуру; распространеннее такой эйфории только противоположная реакция – депрессия.) Может обвинять в том, что завышенные и вообше ни с чем несообразные ожидания оказались обмануты, всех вокруг, кроме себя самого, и освоить роль жертвы обстоятельств:
«Америка здесь оказывается в роли вчерашней России – принимает огонь на себя. Вчерашняя ненависть к себе нашла внешний объект» (И. Фрост).
Может расплачиваться депрессией за тайное подозрение в собственной несостоятельности.
«Склонных к депрессии людей, одиноких и подлинно несчастных, в эмигрантской среде очень много. Потеря любимой профессии, родных, друзей, того культурного слоя, к которому они принадлежали, – вот что делает этих, как правило, пожилых людей несчастными». Это рассказала журналисту М. Поповскому бывшая учительница из России, теперь – социальный работник в Америке.
«На вопрос о различии в поведении ее пациентов – коренных американцев и русских иммигрантов – доктор Фастовская говорит: «Если первые, будучи по природе своей в массе людьми открытыми, войдя в кабинет, тотчас рассказывают все вплоть до самых интимных проблем, приведших их к врачу, то русские иммифанты чаше скованны, разговорить их непросто!». Она отмечает, что американцы нередко сами просят помочь им «изменить характер», так как понимают, что становятся невыносимы для окружающих. Опрос, который провел автор в Квинсе, показал, что около 80 процентов русских иммигрантов, страдающих депрессией, вообше не обращаются к врачу» (В. Канди нов).
«Врач-психолог доктор Дру считает, что с русскими пациентами работать сложно. Он говорит: «Это мужчины, которых обычно привозят родные или друзья. Все очень скрытные, стараются ничего о себе не рассказывать, хотя английский знают неплохо. Замкнутые и необщительные. Иногда нарушают указания врача, чем себе вредят. В характере, бывает, сочетаются инфантилизм с чувством мужского превосходства. Все это очень затрудняет лечение, потому что курс основан на общении, доверии, и очень важны собственные усилия пациента. А эти пациенты как бы ожидают, что за них все сделает врач, но так не бывает…»» (М. Шатерникова).
При всем том люди прежде всего пытаются выжить и даже по возможности улучшить свое положение привычным путем, так, как добивались этого в той, прежней жизни. Кто привык работать – работает; кто привык к иждивенчеству – цепляется за любую «халяву»; кто привык обманывать государство советское, теперь пытается всячески обмануть государство американское. Последние два способа поведения, как можете догадаться, чрезвычайно распространены в русской иммигрантской среде. Один анонимный автор даже считает, что именно поэтому иммифанту лучше держаться подальше от бывших соотечественников и стараться не жить с ними рядом: