Знай, что я люблю тебя
Шрифт:
— Ты не должна была их выгонять. Мне было приятно.
— Они много болтают. Если их оставить, они всю ночь будут здесь сидеть. Им некуда спешить. Иногда мои родственники могут собраться вместе и проболтать четыре дня кряду, попивая чай, просто из-за того, что кто-то пришел из соседней daira.
В улыбке Монтсе сквозила усталость. Лейла достала из шкафа два одеяла и расстелила их на ковре.
— Этой ночью ничто не должно тебя беспокоить.
— Нет, Лейла, меня ничего не беспокоит, не волнуйся. Только не говори, что ты для этого выгнала из дома свою тетю!
— Она прекрасно переночует у родни или у соседей. А ты моя гостья.
У Монтсе совершенно не было сил, чтобы спорить. Она безучастно наблюдала за Лейлой, которая рылась в шкафу, разыскивая что-то среди наваленных там вещей. В конце концов африканка торжественно
— Что ты делаешь?
— Я хочу тебя подстричь. Сама ведь просила!
Монтсе улыбнулась. Она старалась проникнутьсядухом умиротворения, исходившим от Лейлы. Она повернула голову и замерла. Медсестра начала отстригать длинные пряди, складывая их кучкой на ковре. Равномерное щелканье ножниц и прикосновения мягких рук Лейлы нагоняли на Монтсе сон, но она с ним отчаянно боролась, потому что не хотела пропустить ни единой секунды.
— Лейла.
— Что?
— Я солгала тебе. — Лейла ничего не ответила. — То есть не солгала, но и правды не сказала.
Хоть Монтсе и замолчала, сделав паузу, африканка не захотела подать виду, что заинтересовалась ее признанием.
— Это правда, что у меня была дочь. Но она умерла в прошлом августе.
Монтсе впервые сама заговорила с кем-то о дочери после ее смерти. Она почувствовала, что ей становится легче. Лейла поцокала языком, но не сказала ни слова.
— Разбилась на мотоцикле. Ей было девятнадцать лет, и ее звали Тересой, как мою сестру.
В хижине надолго воцарилась тишина, нарушаемая лишь щелканьем ножниц, воем ветра да хлопаньем брезента под его порывами. Последнее, что услышала Монтсе, прежде чем окончательно погрузиться в сон, был голос Лейлы, произнесший лишь одно слово:
— Спасибо.
Множество солдат, в жизни своей никогда ничего не читавших и не бравших в руки даже газету, сейчас занимали очередь, чтобы получить свежую прессу или собирались кучками и слушали, пока самый грамотный громко читал новости, приходившие из Испании. В Эль-Айуне слишком поздно узнали, что испанское правительство продало Марокко большую часть «Фосс Бу Краа» — предприятия по добыче фосфатов. Когда это известие распространилось среди чиновников, большая часть публики уже гудела, как растревоженный пчелиный улей. В казармах офицеры избегали отвечать на вопросы солдат и отказывались обсуждать уличные беспорядки, марши независимости и более серьезные происшествия. Ограбление церкви и убийство дьякона сыграло роль толчка, качнувшего с трудом поддерживаемое хрупкое равновесие во взаимоотношениях местного населения и испанцев.
У Сантиаго Сан-Романо не было особых причин, чтобы плохо спать ночами, исключая разве что постоянно маячившего перед глазами сержанта Бакедано. Каким-то непостижимым образом нервозность, в которой жила вся казарма, радостно возбуждала его, приводя в благодушное настроение. Разговоры о политике часто были ему скучны и непонятны. Апрель и май прошли в постоянной спешке, смене прибывающих и убывающих войск, противоречивых приказах командования, в каких-то нескончаемых маневрах, ночных учениях. Многие обвиняли полицию в неспособности противостоять бесчинствам африканских повстанцев и навести порядок в городе, и происшествие в церкви стало каплей, переполнившей чашу тер пения. В прессе оно было представлено как террористический акт. Сантиаго старался даже не вспоминать о своем в нем участии, ибо при одной мысли об этом его охватывал нечеловеческий ужас. Он успокаивал свою совесть и не обращал внимания на возмущенные голоса, обличающие бездействие полиции и войск.
Гильермо совершенно по-иному переживал происходящее. Работы в зоопарке были прекращены, и большую часть дивизии бросили на минирование границы с марокканцами. Когда боеприпасы стали заканчиваться, они начали устанавливать муляжи из пластика. Эти фальшивки были так похожи на настоящие, что могли легко обмануть тех, против кого были направлены, и нередко приводили войска противника к фатальным ошибкам.
Тем временем Сан-Роман водил «лендроверы», офицерские машины, грузовики, даже строительную технику — в общем, все, что было снабжено мотором и четырьмя колесами. Каждый день он видел на дороге войска, которые возвращались с учений, вконец измученные маневрами в пустыне. Как минимум три раза в неделю отвозил военный патруль на фосфатные шахты Бу-Краа. Опасность саботажа существовала не только среди рабочих на месторождениях, но и среди государственных служащих предприятия, что жили в столице. Меньше года назад
На улицах чувствовалось напряжение, которое казалось Сан-Роману абсурдным. Солдаты охраняли местный институт в часы занятий, отель «Парадор Насьональ», здание правительства Сахары, здание муниципалитета. По улицам ходили патрули, вооруженные винтовками СЕТМЕ или короткоствольными автоматами, мешаясь с мирным населением и подмечая все, что выходит за рамки обыденности. Но Сантиаго Сан-Роман по-прежнему не замечал в Эль-Айуне ничего особенного. Небрежно проверяя документы у прохожего или шофера автомобиля, он бросал африканцам приветливые фразы на арабском, вгоняя тех в недоумение. Ему не нравилось дежурить на контрольных пунктах, устроенных на пересечении улиц, где нередко приходилось производить обыски. И наоборот, он был счастлив заступить в патруль в торговые ряды или на центральной площади. Там он всегда мог встретиться с Андией, ее матерью, кузинами или еще с какой-нибудь женщиной из их семьи.
Он никак не мог заставить Лазаара поверить в серьезность своих намерений. Африканец лишь белозубо смеялся, когда Сантиаго заводил разговор о его сестре. Сантиаго его легкомыслие бесило.
— Значит, говоришь, влюбился в Андию? Да она еще совсем ребенок!
— Ей шестнадцать лет!
— Это она тебе сказала? — со смехом спрашивал друг. — Ты демобилизуешься, уедешь из города и никогда не вернешься. Я уж не говорю о том, что у тебя наверняка осталась девушка в Барселоне.
— Ну знаешь!
Конечно, совсем по-другому обстояло дело с остальными членами семьи. Сантиаго уже успел убедиться в том, что мать Андии, ее тетки и младшие сестры всячески его привечают. Ему стало даже как-то неудобно, когда он заметил, что дом значительно изменился с тех пор, когда он побывал в нем впервые. На стенах, которые раньше не знали, что такое украшения, появились фотографии и картинки, которым легионер не переставал удивляться. Здесь были карты Испании, портреты Франко, фотографии Кармен Севил [10] на рождественском концерте 1957 года и Фраги Ирибарне [11] на открытии «Парадор Насьональ», календари с репродукциями картин Хулио Ромеро да Торрес [12] , снимки знаменитых тореро и известных футболистов. Сначала он не придал этому никакого значения, пока не понял: все это делается, чтобы доставить ему удовольствие. Кроме того, национальная музыка, всегда звучавшая в доме, сменилась маршами и болеро Антонио Мачина [13] . Сантиаго отнес это на свой счет.
10
Кармен Севилья — популярная испанская актриса и певица середины XX века.
11
Мануэль Фрага Ирибарне — испанский политический деятель, ученый-юрист.
12
Хулио Ромеро де Торрес (1847–1930) — испанский художник эпохи реализма.
13
Антонио Мачин — кубинский оперный тенор, впервые познакомивший Европу с кубинским болеро.
Семья была такой многочисленной, что он раз и навсегда отказался выяснять, кто кому кем приходится — двоюродным или родным братом, свояком, дальним родственником, — и старался дружить со всеми. Мужчинам показывал, как разбирать и чистить карбюратор в машине, менять фильтры, по звуку распознавать поломки двигателя. Младшие братья Андии вечно болтались неподалеку. Но настоящим главой семьи после смерти отца был Лазаар. Не только родня, но и соседи относились к молодому солдату с почтением. Все, что говорил Лазаар, тут же выполнялось без лишних напоминаний. Поэтому Сантиаго Сан-Роман понимал, что тот, хоть и не относится к происходящему серьезно, все-таки сам будет решать судьбу сестры.