Зной

Келлерман Джесси

— А до вас сразу дошло, верно?

Глория замотала головой, глядя ему в лицо, надрывно смеясь. Как можно быть таким идиотом?

— Еще один хотите? — спросил он.

Она кивнула и прикусила губу — грудь ее свело новой горячечной судорогой.

— Я еще и не начал, — сказал Фахардо, — а вы уж хохочете. Приятно смотреть, сеньора. А то видик у вас был какое-то время совсем никуда. Я за вас даже тревожиться начал. Все повторял себе: «Когда же она поймет, что жизнь — всего лишь длинный анекдот?» Ну, теперь вы поняли.

— Теперь поняла.

— И хорошо. — Он

повернулся к дороге. — Скоро будем на месте. Вы можете заночевать в городе, а завтра уехать.

Глория потерла урну ладонью. Наступает ночь. Разглядеть что-нибудь ей уже удается всего футов на двадцать вперед, — разглядеть глаза каких-то млекопитающих, пойманные светом фар. Фахардо, похоже, в своей стихии, он уже переехал двух енотов.

Вдали показался Агуас-Вивас — помигивающее красное CIN.

— Я позволяю Луису включать эту штуку на ночь, — сказал Teniente. —Ему нравится засыпать при ее свете.

Они оставили машину у кинотеатра. Фахардо отвел Глорию в кабину киномеханика, разложил раскладушку, застелил суконным одеялом и предложил устраиваться как дома.

Все еще ошеломленная горем, она отыскала дорогу в ванную комнату. Прополоскала рот, умылась. Держатель бумажных полотенец был со стены сорван, поэтому она стерла лишнюю воду с лица ладонями, гадая, смылись ли с него крошечные частицы Карла.

Частицы Карла. Частикарлы.

На этот раз смех вырвался из нее, приняв форму рвоты. Она согнулась над раковиной, потом постаралась оттереть ее дочиста — смыть мерзкие, отвратительные струи страдания.

— Сеньора? — окликнул ее из-за двери Фахардо. — У вас все в порядке?

— Все, — ответила она.

— Мне показалось, что-то не так.

— Все так.

— Ну, тогда не буду вас беспокоить.

Она подождала, пока он утопает, омылась и вернулась в будку, чтобы наконец заснуть.

Tenienteсидел на краю раскладушки, развязывая шнурки ботинок. Рубашку он уже снял, оставшись в одной майке; мягкие, смуглые, безволосые плечи его вздувались, точно круглые ириски.

— В ситуациях, подобных этой… Жизнь тяжела, сеньора, так тяжела, и нам следует принимать утешение там, где удается его найти.

— Что вы делаете?

Он выпустил шнурки из пальцев.

— Я могу и не разуваться, если хотите. — Фахардо откинулся на раскладушку. — У вас такой вид, сеньора, точно вы того и гляди упадете.

Он похлопал ладонью по матрасу:

— Вы лучше присядьте.

И начал расстегивать брючный ремень.

Глория вылетела из кинотеатра прежде, чем он успел встать.

— Сеньора! — Уже сидя в машине, она увидела в боковое зеркальце, как Фахардо бежит, застегивая штаны, по улице. — Куда же вы!

Она подняла стекло и сунула ключ в гнездо зажигания, как раз когда он, подбежав к машине, постучал в ее окно.

— Вернитесь в здание. В такое время здесь ездить нельзя, это слишком опасно. В прошлом году одной женщине горло перерезали. Послушайте меня, сеньора…

Глория проверила: урна лежит на пассажирском сиденье. Свидетельство о смерти — в кармане.

Два талисмана, доказывающие, что миссию свою она выполнила и возвращаться сюда ей никогда больше не придется.

Урна одобрительно кивнула ей: поезжай. Выбирайся отсюда. Глория включила двигатель и тронула машину с места.

— Сеньора! Я не пытаюсь надуть вас! Послушайте, мы не поняли друг друга, вы совсем не то обо мне подумали, поэтому — Se~no — какого xepa!

Заднее колесо машины проехалось по его ступне. Хорошо он хоть разуться не успел, подумала Глория.

Глава десятая

Она вела машину всю ночь, прорываясь сквозь усталость, и добралась до дома к пяти утра. Четыре часа сна — вот и все, чем ей пришлось удовольствоваться, прежде чем ее разбудил осуждающий взгляд стоявшей на туалетном столике урны.

Глория полежала в постели, вполуха слушая радио, бубнившее под аккомпанемент птичьего пения. Отсутствовала она лишь один день, но за это время все переменилось. Лос-Анджелес почти успокоился. Новости опять стали бессодержательными. Карл покоился в его вместилище; она больше не знала, есть ли у нее работа, и чувствовала себя победительницей в отдающей патологией игре «мусорщик идет на охоту».

Она встала, надела халат, поставила вариться кофе и позвонила Реджи Солту.

— Быстро ты управилась, Гиги.

Неподалеку от него кто-то закричал, требуя помощи.

— Подожди, — сказал Реджи и взревел: — Помогите ему, пока эта херотень не рухнула! Прибираемся, — пояснил, вернувшись на линию, Реджи. — С «Уоттсских башен» [39] чего только не попадало, теперь все это собирают в мешки, чтобы потом прилепить обратно.

— Сегодня утром случился еще один повторный толчок, — сказала Глория. — Я в это время в ванной была.

— При каждом из них снова отваливается какое-нибудь дерьмо, и людям приходится бежать к фургону за добавочными мешками. Эти ребята даже не муниципальные служащие — здешние добровольцы. Я тут что-то вроде начальника летнего лагеря. А, черт.

39

Две не имеющие практического назначения башни в пригороде Лос-Анджелеса Уоттсе. Железобетонные, украшенные цветным стеклом, лепниной, камнями и раковинами. Строились с 1921 по 1954 год. Соорудил их прямо у себя во дворе итальянский иммигрант Симон Родиа — для собственного удовольствия.

Громкий лязг.

— Там все в порядке? — спросила Глория.

— У тебя ко мне какой-то вопрос есть, Гиги?

Она рассказала ему о поездке, опустив романтический эпизод с Фахардо. Поначалу она думала, что Реджи ее не слушает — он то и дело просил подождать и отвлекался на что-то, — однако, закончив, услышала:

— Исусе, ну ты и боец. Поспорить готов, он таки сделал на тебя пару заходов, верно?

— Нет, — ответила Глория, — но я все же предпочла бы больше туда не ездить.