Зной
Шрифт:
— Опля!
Карлос вгляделся в ее лицо:
— По-моему, вы поддали.
— Нет, вы видели, как я с ней расправилась?
— Много приняли?
— Глоток.
— Похоже, не маленький.
Глория со щелчком закрыла кусачки, крутнула их, точно ковбой шестизарядный револьвер, подбросила в воздух, но поймать не сумела, промахнулась.
— Ой!
Карлос нагнулся за кусачками, шорты его слегка сползли, позволив ей увидеть…
…ничего; ничего она там не увидела, потому что встала. Карлос покачал головой.
— Может, завтра об этом поговорим? — попросила она.
— Вы бы прополоскали рот.
— Зачем?
—
Вкус у воды, текшей из крана в ванной комнате, был хуже, чем у текилы. Глория дважды прополоскала рот, выплевывая воду — глотать такую совсем не хотелось. В коридоре было холодно; стоя перед дверью Карлоса, ожидая, когда он ее откроет, Глория потирала покрывшиеся гусиной кожей руки. А услышав, как он волочет к двери шезлонг, хихикнула.
Открыв дверь, Карлос сказал:
— Я чувствую себя сиамским близнецом.
Она дыхнула ему в лицо:
— Лучше?
— Лучше, — ответил он и, положив руку ей на талию, притянул ее бедра к своим. — Теперь я могу этим заняться.
Губы его отдавали южным солнцем.
Глава двадцать пятая
Реджи непременно пел после этогопод душем. А она лежала в постели, накрывшись простыней по самую шею, благопристойная, как кукурузный початок, и все равно чувствовавшая себя голой, и вслушивалась в его движения, в то, как под мышками у него хлюпает, когда он разводит руки в стороны, мыльная пена. В ни разу не прервавшееся пение.
Глория Ты не Мариии… Глорияяя-ха-ха Ты не Шериии…Дойдя до «и ты не любишь меня», он высовывал из двери ванной комнаты голову и проникновенно выпевал эти слова, обращаясь непосредственно к ней. После чего иногда прерывался и спрашивал: «Ты меня любишь?» А она отвечала: «Не знаю». Тогда он распахивал дверь, вставал в ее проеме и покручивал пенисом — ни дать ни взять ребенок, получивший в школе табель с одними пятерками.
«Ну а теперь?»
Она натягивала простыню еще туже, так, чтобы под тканью проступали контуры ее живота. «Я обдумаю это».
Он усмехался и запрыгивал обратно под душ. «Глорияяяя!»
Она научилась ожидать от него шумных протестов, тирад, в которых все называлось своими именами, покушений на остроумие. Ожидала всего этого и сейчас и готовилась, натянув на себя простыню. До нее доносился шум воды, душок пара. И она предвкушала пение и вопрос: любишь ты меня или не любишь?
Другое дело, что на сей раз никого рядом с ней не было.
Карлос забрал ее шампунь и ушел по коридору в ванную комнату. Волоча за собой шезлонг.
— Долго мыться не буду, а то эта штука заржавеет, — сказал он.
Глория не потрудилась объяснить ему, что алюминий не ржавеет. Промолчала. Завернулась в простыню и помахала на прощанье ладонью.
Она позволила своему сознанию блуждать где ему заблагорассудится, переходить от мусорной корзины с комком окровавленных салфеток к полуботинку у стены, к пустыне снаружи, к крахмальному кошмару наволочки — сосредотачиваясь на каждой мысли до
Глории было хорошо.
Из различных уголков ее тела — из ребер, ушей, складочек между пальцами ног — поступали телеграммы:
ПРИВЕТ ГЛОРИЯ ТОЧКА КАКОГО ЧЕРТА ТЫ ТАК ДОЛГО ЖДАЛА ТОЧКА ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ МИЛЛИОН СПАСИБО ПОСТАРАЙСЯ НЕ ОТКЛАДЫВАТЬ СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ НА ДЕСЯТЬ ЛЕТ ЛАДНО ТОЧКА
Страшно же подумать, от колледжа до Реджи у нее простиралась самая что ни на есть пустыня. Чарли Ди Скала посещал вместе с ней занятия по химии. Она переспала с ним по той же причине, по какой пошла на митинг ОСР: в ее возрасте так было положено. А обнаружив, что он зануда и вообще хочет стать дантистом, призналась на исповеди в грехе распутства и вернулась к своим учебникам. И быстро забыла о Чарли — так же быстро, как воспоминание о добрачном прегрешении вытеснил из ее памяти атомный вес магния.
Стать дантистом.
Какого же низкого нужно быть о себе мнения, чтобы мечтать о профессии зубного врача. Столько лет учиться лишь для того, чтобы потом кирпичи на стройке класть? Хуже этого может быть только психология.
Кстати сказать, Аллан Харролл-Пена как раз и кончил тем, что стал психологом.
Психологом-исследователем, если точнее. Его специальностью оказалось взаимодействие групп избирателей, характеризующихся смешанным расовым составом. Глория узнала об этом в один из тех редких моментов, когда ей нечем было занять себя на работе и она залезла в Интернет и ввела его имя в поисковую машину. Аллан обнаружился среди преподавателей Висконсинского университета.
«…Кроме того, я консультирую студентов факультета Прогрессивного земледелия, поскольку уже многие годы посвящаю себя… А в свободные часы (свободные часы, а?!?!)люблю играть на валторне и ухаживать за моими фантастическими йоркширами, Эмилио и Кнопкой…»
После Чарли у нее никого не было. Перепихиваться с кем-то — у себя дома или вне его, — когда в гостиной угасает полуживая мать, — это представлялось ей непристойным. Не говоря уж о том, что дневные часы, потраченные на стряпню, уборку, пишущую машинку, лепку и возню с Маминым дерьмом, как-то не пробуждали в ней сладострастных желаний, с которыми она могла бы выйти на улицы города. Большая часть латиноамериканцев ее лет, достойных того, чтобы встречаться с ними, из района, в котором она жила, уехали, оставив после себя лишь бандюганов, пропойц и до жути застенчивых богобоязненных придурков, несказанно ее раздражавших.
Реджи объявился в самое подходящее время. Он источал интерес к ней, мужской интерес, нормальный мужской интерес. И не имел отношенияк ее району, а это означало, что разговаривать о нем ей больше никогда не придется. Через три недели после знакомства с ним она переселилась в его стоявший посреди Западного Лос-Анджелеса домик на две семьи, а через девять вышла за Реджи замуж.
Теперь-то она понимала, что ничего, по сути дела, занимательного сказать ей Реджи не мог, ему требовалось только одно — спать с ней. На его месте мог оказаться и какой-нибудь коммивояжер. Или живописец. Реджи был для Глории всего лишь еще одним знакомым — и никем больше.