Зной
Шрифт:
И усмехнулся.
— До встречи, — сказал он, направляя Глорию к двери.
Они уселись в «додж». Глория завела мотор, Карлос развернул карту.
— Смышленый малец, — сказал он.
Глава двадцать восьмая
Незадолго до его смерти у брата Глории обнаружились признаки хотя бы одного дарования. В Лос-Анджелесе актерские способности не такая уж и редкость, однако задним числом Глории представлялось удивительным, что родившийся в латиноамериканском квартале мальчишка, которому на роду была написана смерть от множественных пулевых ранений, оказался способным изображать аристократичность, а с нею и любовь, печаль, мудрость, терпеливость, силу Выходя на сцену, Хезус Хулио гордо выставлял напоказ все качества, каких ему недоставало в жизни, да так убедительно, что Глория несколько раз слышала, как ее мать плачет после спектаклей.
Впрочем, в определенном смысле это было совершенно логичным. Он же всегда актерствовал. Взбаламученные эмоции, которые в младенческие годы Хезуса Хулио проявлялись в виде колик в животе, а в дальнейшем довели его до ранней смерти, находили для себя на сцене неизменно открытую отдушину.
Когда Хезус Хулио учился в восьмом классе, одна из его учительниц — женщина, чей оптимизм был оборотной стороной ее же неспособности добиться хоть чего-нибудь в Объединенном школьном округе Лос-Анджелеса, — задумала показать на выпускных торжествах несколько сцен из «Как важно быть серьезным» Оскара Уайльда. И учителя, и ученики отнеслись к ее затее как к издевательству, которое выпускникам придется претерпеть, прежде чем им позволят перейти в среднюю школу имени Теодора Рузвельта и изображать там взрослых людей. Сжуешь десять пачек резинки, получишь сигарету — что-то в этом роде.
Каким-то образом Хезус Хулио получил роль Джека. Глория помнила день, когда он принес домой текст пьесы, потому что Хезус в тот раз страшно разругался с матерью, а после скандала выскочил из квартиры и убежал в находившийся через квартал от их дома парк.
— Иди и передай твоему брату, что обеда он сегодня не получит, — велела Мама.
Глория обнаружила его сидевшим, ссутулясь, с текстом в руке наверху детской «паутинки». Она понаблюдала издали, как брат шевелит губами. Глории показалось, что его колотит дрожь. Напряженная сосредоточенность брата поразила ее. Совсем недавно он взбесился прямо у нее на глазах, бил кулаком в стену. Теперь все было иначе: бешеные эмоции Хезуса Хулио проторили себе новый путь — из его глаз на страницу и обратно. Ей представилось, что он того и гляди вспыхнет и сгорит.
«Как это ужасно для человека — вдруг узнать, что всю свою жизнь он говорил правду, сущую правду» [72] .
Глория окликнула его, и Хезус Хулио едва не свалился на землю.
— Чего тебе? — спросил он.
— Мама сказала, что обеда ты не получишь.
— А я никакого говенного обеда и не хочу.
— Мама говорит…
— Ага, знаю, Мама говорит, что так говорить нельзя. Угребывай отсюда, я занят.
Он снова уткнулся глазами в страницу и забормотал что-то. Глория осталась стоять на месте, и в конце концов брат ее заметил.
72
Оскар Уайльд. «Как важно быть серьезным». Действие третье (пер. И. Кашкина).
— Угребывай,тебе говорят, — сказал он.
— Что ты делаешь?
— Я должен заучить это наизусть, — ответил Хезус Хулио.
— Зачем?
— Для выпускного вечера. Уходи.
Пока она возвращалась домой, ей пришло в голову, что, хоть Хезус Хулио и отвергает с презрением все, что описано на этих страницах, он все же читает их — и по собственному желанию. Такого она еще не видела.
В следующие несколько недель нараставший в душе Хезуса Хулио страх сцены вытеснял из нее наружу все худшее, что в ней содержалось.
Он взрывался по любому поводу, орал, что слишком занят, чтобы заниматься какой-то проклятой говенной херней, а потом хватал текст и уходил в парк, забирался на «паутинку» и сидел, заучивая реплики, пока оранжевое пламя заката не сменялось оранжевым светом уличных фонарей.
Мама говорила Глории, что будет счастлива, когда все это закончится. Нет, счастлива не будет, но облегчениеиспытает.
Глория с ней соглашалась. Она устала таскаться в парк и зазывать брата домой.
— Леди и джентльмены, представляю вам выпуск тысяча девятьсот семьдесят восьмого года.
Та самая учительница, что выбрала для постановки салонную комедию, вела и выпускной вечер.
Как же ее звали? Глория никак не могла вспомнить. Что-то такое на X. Харкорт. Мисс Харкорт. Мохер и отглаженные утюгом волосы. Наверное, закончила какой-то учительский колледж. Голос у нее был, как у больного синуситом саксофона.
— В этом году тема нашего вечера такова: «Одна Большая Семья». Потому что здесь, в Холленбекской неполной средней школе, мы все — Одна Большая Семья. И сегодня, когда к нам пришли родители, братья и сестры наших учеников, наша Одна Большая Семья стала еще больше…
За нею выступил директор школы. За ним произнесла поздравительную речь девочка-японка с проволочными скобами на зубах. Затем началась раздача наград. Когда двое близнецов, русских молокан, получили приз лучших учеников выпускного класса, в зале расплакалась скелетообразная женщина с сильно выступавшими скулами.
Глория отключилась от происходившего, поиграла мысленно в крестики-нолики на клетчатом свитере сидевшего перед ней мужчины. Потом обвела взглядом зал и ничего интересного не увидела. Висевшая здесь с 1974 года лиловая перетяжка, извещавшая о проведении школьного конкурса научных проектов, бахвалилась выпавшим ей на долю долголетием.
Мама коротала время, подергивая пуговицы своей блузки, да так, точно хотела их оторвать, — сознательно она ничего подобного делать не стала бы. Этот единственный ее приличный наряд из шелка и кружев, никогда не бывший по-настоящему модным, но сохранивший превосходное состояние, Мама получила в подарок от своей нанимательницы из Бель-Эра — вместе с кипой одежек, из которых успели вырасти чьи-то дети. Глория старалась этого тряпья избегать, а Хезус Хулио говорил о нем: «Имел я это говно во все дыры».
А вот блузке пришлось потрудиться. Мама надевала ее в церковь. Собственно, в тот вечер Глория впервые увидела ее на Маме не в церкви, а где-то еще.
— Переходим к развлекательной части нашего вечера, — объявила мисс Харкорт. — Вы увидите избранные сцены из пьесы Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным».
Все вытянулись на своих стульях в струнку — хаос начинался.
Пьеса была длинная, а времени на ее представление отвели немного, поэтому мисс Харкорт ввела в нее рассказчика, который описывал опущенное, — дело не из легких, если учесть, что действие пьесы урезали до восьми минут. Год за годом это ограничение обращало любой спектакль в совершенный абсурд. Когда на сцену вынесли столик и пару потертых стульев, а один из выпускников, подойдя к ее краю, сообщил: «Действие пьесы начинается в роскошной гостиной Алджернона Монкрифа», зал уже разгулялся вовсю. Кто-то пустил над ним бумажный самолетик, совершивший вынужденную посадку в третьем ряду У задней стенки какой-то малый затявкал, перемежая это занятие непристойными звуками, и его вывели из зала под вялые аплодисменты.