Зодчие. Скитания
Шрифт:
Причудливыми легкими громадами рисовались на чистом небе великокняжеские палаты с массой шатров, шпилей, башенок… Выше их поднимали величавую голову Архангельский и Успенский соборы…
В Кремль вошли через Фроловские ворота, сняв шапки.
Голована удивило множество нищих у кремлевской стены, в воротах и на церковных папертях. Андрей сказал:
– Нам не подадут: вишь, сколько убогих!
Силуян спокойно возразил:
– И, милый, Москва велика, на всех хватит! А может, будет раздача от государя либо от митрополита. Тогда и нам перепадет…
Оставив Силуяна и Лутоню на паперти Архангельского собора и обещав скоро вернуться,
Великокняжеские хоромы выстроились не сразу; в течение десятков лет к ним прибавлялись бесчисленные пристройки: сени, терема, чердаки, повалуши… [89] Эти естественно возникшие сложные сооружения были причудливо красивы, как деревья в лесу, выросшие на вольной воле…
89
Терем – женское помещение; повалуша – летняя спальня
Кремль восхищал зрителя родной русской красотой, хоть и не обязан был ею одному какому-то зодчему; ни один строитель не смог бы создать такой красоты, будь он самым гениальным художником мира: она рождалась веками, усилиями тысяч безыменных русских людей.
Точно пьяный, с головой, кружащейся от множества впечатлений, вернулся Голован в лачугу к бабе-пирожнице.
Изо дня в день Силуян и его спутники бродили по Москве. Многие слободы ее ничем не отличались от деревень, какие видел Голован на Руси Улицы пролегали то меж покосившихся деревянных заборов, то меж простецких ивовых плетней. Из курных изб вырывались сизые столбы дыма, совсем как в Выбутине. Избушки крыты были тесом, дранью, соломой…
В праздничные дни москвичи сидели на дерновых завалинках, щелкали орешки, пересмеивались, задирали прохожих. Парни и девки вели хороводы. Взявшись за руки, ходили кружком вокруг парня, припевая:
И ходит царь,И ищет царь,Царь царевну свою.Королевну свою…Между слободами раскинулись поля. Ветер взвихривал мелкий сухой снежок. Безлюдье, как за сотни верст от Москвы. Потом снова вкривь и вкось тянулись улицы.
Многими слободами окружена была главная, центральная часть Москвы. И каждую слободу населяли люди по преимуществу одного ремесла.
В Серебрянической слободе, уже знакомой Головану, мастера выделывали золотую и серебряную посуду для великокняжеского стола.
В Кожевниках ремесленники мяли кожи. Там купцы закупали сапожный товар: подошвенную кожу, юфть, сафьян.
Хамовники и Кадаши готовили для дворцового обихода тонкое полотно на белье, скатерти, полотенца.
В Садовниках каждый дом был окружен фруктовым садом, а за садами, у берега Москвы-реки, раскинулись огороды.
Конюшни сосредоточивались в Конюшенной слободе; по соседству жили царские конюхи и кучера. А на Остожье стояло множество огромных стогов сена: годовой запас для великокняжеских конюшен.
Остожье осталось навсегда памятно Головану: там между Лутоней и его молодым поводырем произошла крупная
Из разговоров со сторожами слепец узнал, что стогами ведает его бывший господин Вяземский, по воле которого Лутоня лишился зрения.
Старик решил свести старые счеты: он приказал Головану пробраться тайком к одному из стогов и поджечь его. Погода была ветреная, пожар быстро уничтожил бы огромные запасы сена, приготовленные на целый год для великокняжеских лошадей.
– Пускай тогда почешется Вяземский! – злорадно говорил старик. – Небось узнает тогда государеву милость!
Голован отказался выполнить приказ. Слепец гневно укорял парня в трусости, называл боярским приспешником. Только тогда утих Лутоня, когда Андрей сумел доказать ему, что пожар погубит не боярина Вяземского, а множество невинных людей из простого народа. Будут жестоко наказаны за небрежение сторожа; погорят избушки огородников, приютившиеся на берегу Москвы-реки. А если, на беду, огонь перекинется на соседние слободы, то количество жертв будет огромно…
Старик побрел прочь от Остожья, сердито ворча себе под нос:
– Ладно, пока спущу тебе, анафема Вяземский, а придет время, я с тобой посчитаюсь…
Поначалу Головану казалось, что Москва – огромная государева вотчина, обслуживающая многочисленные нужды великокняжеского двора.
«Вот так поместье у государя! – думал Андрей. – Я мыслил, боярин Оболенский велик, а он супротив государя – мошка…»
Голован узнал Поварскую улицу и окружающие ее переулки: Скатертный, Столовый, Хлебный. Тут жили повара, хлебопеки, крендельщики, квасовары и медовары и всякие иные работники, готовившие пищу и питье к государеву столу. А ели и пили при дворе немало…
У Новинского жили государевы охотники – сокольники, кречетники; [90] у Ваганькова – псари; в Пресненских прудах были живорыбные садки для рыбы, издалека привозимой к государеву столу в кадках с водой…
Только позднее понял Голован, что по неопытности замечал первое бросающееся в глаза. Москва не была княжеской вотчиной, хотя многие тысячи ее жителей обслуживали государевы нужды. Москва была столицей обширного государства, которому она дала свое имя (иностранцы называли русское государство Московией). Москва устанавливала порядок в стране, обеспечивала ее безопасность. В Москве были приказы, ведавшие государственными делами; московские гости торговали со всеми областями большого царства и с другими странами…
90
Кречет – порода ястреба.
Глава VII
Скоморохи
Зима подошла к концу, а Голован все еще ходил с нищими. Холопы Артемия Оболенского частенько наезжали в московский дом князя и жили подолгу. Андрей не раз видел на улицах знакомые лица из муромской княжеской вотчины. Спасало Андрея скромное положение поводыря слепого великана. Голован жил в постоянной тревоге, стал боязливым, раздражительным; высокий стан юноши согнулся, лицо похудело…
Артель Силуяна поговаривала, что пора подаваться на полдень: нищие не любили засиживаться на месте. Андрей слушал такие разговоры с тоской. Что ему делать? Пойти с нищими, бродить по Руси, питаясь подаянием? А зодчество? А выкуп Булата? Головану казалось, что жизнь зашла в злосчастный тупик, из которого нет выхода.