Зодчие. Скитания
Шрифт:
– Коли будешь прятаться, князь, – говорил лукавый царедворец, – хуже будет. Поверит народ злым толкам, и тогда от него не укроешься. А так-то, с чистой совестью, чего бояться?..
Теперь князь Юрий стоял лицом к лицу со смертью. Пылающие яростью лица, злобно поднятые руки…
«Бежать! Укрыться в святом храме!.. Туда не посмеют ворваться убийцы…»
Юрий убежал в собор. Вслед ему понесся злобно-торжествующий рев Недоли, подхваченный сотнями голосов:
– Повинен в волшебстве! Сознал свою вину!
– Колдуну божий храм – не убежище!
Толпа ринулась на
Юрий Глинский был убит, и труп его выбросили на всеобщее поругание.
– Так и всем злодеям достанется! – шумела толпа.
Слепой Лутоня расспрашивал людей, не видно ли среди бояр князя Лукьяна Вяземского, и очень огорчился, узнав, что его нет на площади.
– Разыщу же я его, ирода! – злобился Лутоня.
Весть о том, что царев дядя Юрий Глинский жизнью расплатился за свои злодеяния, молниеносно распространилась по Москве. Она воодушевила многих робких, которые еще не решались открыто выступить против бояр.
Казнь Глинского показала, что и на знатных есть управа, что народ сильнее кучки бояр и их приспешников. Пламя бунта с каждым часом разгоралось все сильнее.
Тысячные толпы, вооружившись топорами, вилами, дрекольем и дубинами, рассыпались по Москве. Клевреты Шуйских, шныряя среди восставших, старались направить их против сторонников Глинских. Люди Глинских – холопы, слуги и просто приверженцы – гибли сотнями.
Но этим дело не ограничилось. Шуйские, как в сказке, выпустили грозного духа, с которым не в силах были справиться.
Князь Лукьян Вяземский был одним из столпов партии Шуйских. Но страшный Лутоня явился к его усадьбе, уцелевшей от пожара, с двухтысячной толпой.
Сам Вяземский успел сбежать и оставил за себя ключника Аверку, уже состарившегося, но еще бодрого. Аверка должен был оборонять хорошо огороженную усадьбу с сотней вооруженных слуг.
Аверка узнал во главе нападавших слепого великана Лутоню. Да и немудрено было тиуну узнать своего заклятого врага: Лутоня каждый год появлялся у ворот княжеской усадьбы в тот день, когда выжгли ему глаза, призывал страшные проклятия на князя Лукьяна и его верного холопа Аверку и грозил местью.
«Теперь он рассчитается со мной сполна!» – в страхе подумал Аверка и не ошибся.
Лутоня во главе кучки молодцов первым подступил к воротам с огромным бревном. Несколько мощных ударов – и ворота рухнули. Княжескую челядь перебили, усадьбу сожгли.
Два дня продолжались бои между повстанцами и боярскими дружинами. Всюду побеждал народ. Туда, где нападающие встречали особенно упорное сопротивление, являлась сильная подмога.
Ужас охватил бояр и богатых дворян, понявших, как ничтожны их силы перед мощью народа.
Даже наиболее смелые из знатных, которые вначале пытались наладить оборону своих поместий, поняли, что для них единственное спасение в бегстве. Но бежать открыто было невозможно:
Тревожно было и в царском дворце.
«Вошел страх в душу мою и трепет в кости мои», – откровенно сознавался впоследствии Иван Васильевич, вспоминая о великом московском восстании 1547 года.
На второй день восстания захотел отличиться перед царем князь Андрей Курбский.
– Людишки московские – трусы и бездельники! – заявил князь. – Я нагряну на них с моей дружиной и мигом приведу к покорности!
Царь с радостью согласился на предложение Курбского.
Во главе трехсот воинов князь Андрей углубился в пределы города. Москвичи встретили дружину Курбского в угрюмом молчании; не начиная боя, они пропускали врагов, смыкались за ними.
Курбский добрался до Лубянки. Поведение восставших его беспокоило.
Привстав на стременах, князь огляделся. Его отряд был окружен плотной толпой: спереди и сзади сомкнулись грозные ряды бойцов. Они заполняли все улицы, выходившие на Лубянку; люди смотрели с крыш домов, стояли на стенах Китай-города…
Князь Андрей понял: если он подаст знак к битве, из его дружины не уцелеет ни один человек. И, хмуро опустив глаза под насмешливыми взглядами москвичей, Курбский повернул коня. Бегство совершилось в таком же молчании, как и вступление в город.
Выслушав сбивчивый рассказ Курбского о его неудаче, Иван Васильевич понял: велика сила народная, и если у москвичей явится достойный вождь, его царской власти будет грозить серьезная опасность.
Но вождя не нашлось, и на третий день восстание пошло на убыль.
Как всегда во время народных волнений, хаосом воспользовались бездельники и воры. Крестьяне и ремесленники думали о расправе с лиходеями-боярами. А боярская дворня – ленивые и развращенные холопы принялись грабить боярские и дворянские усадьбы.
Из дома Ордынцевых, пользуясь временным безвластием после гибели Григория Филипповича, сбежал Тишка Верховой. Наглый, вконец испорченный праздной жизнью, Тишка решил, что настало время разбогатеть за чужой счет. Он нашел немало приятелей, таких же любителей чужого добра.
Одна из воровских шаек особенно яростно громила боярские и дворянские дома, но не брезговала и скудной добычей, захваченной в курных избенках. Вел шайку плотный мужик среднего роста, с красным круглым лицом, с большой рыжей бородой: это и был Тихон Верховой.
Во время мятежа Тишке Верховому и Головану довелось встретиться.
Страдающий от сильных ожогов Голован лежал в уголке площади под навесом из обгорелых досок, который соорудили ему друзья – Нечай и Жук. Они даже ухитрились устроить больному мягкую подстилку из соломы и тряпья. С утра скоморохи оставляли товарищу пищу и питье на целый день, а сами уходили громить бояр. Этому делу Нечай отдавался с веселым азартом, а Жук – с угрюмым ожесточением. Возвращались они лишь поздним вечером, и весь день Голован скучал один.