Зодчие
Шрифт:
– Где нам лаптем шти хлебать!
– Ты не прибедняйся.
– Спаси бог за ласку, боярин. Мне и теперя опасно ходить. А тогда всё припомнят: и шутовской колпак, и как я на площадях пляс заводил…
– Ну, приневоливать не буду…
Помощником у Нечая работал молчаливый, сосредоточенный Демид. Этот тоже исполнял дело на совесть: вгрызался в неисправных поставщиков так, что те и жизни были не рады.
– Таких бы мне подручных… – вздыхал Ордынцев.
Несмотря на лихоимство приказчиков и притеснения рабочего люда, строительство шло полным ходом.
Срубленный лес вывозили по снегу: летом не под силу было управляться с огромными бревнами на кочковатых болотистых дорогах. Зима углаживала пути, выстилала их белым пухом. Мужики, поеживаясь от холода, бежали за санями. Лесные материалы сваливались на берегах рек. Там пильщики без роздыха махали руками, выгоняя из кряжей брусья, доски, тёс…
Весной все это сплавлялось в Москву.
День и ночь скрипели по дорогам обозы с кирпичом, камнем, известняком.
Москвичи, толпясь вокруг забора, окружавшего постройку, заглядывали в щели, глазели в открытые ворота и удивлялись потоку подвод, из месяца в месяц привозивших на Пожар строительные материалы.
Немало требовалось и съестных
У Федора Григорьевича намерения были благие, да исполнители их плохие. Целовальники ухитрялись разворовывать значительную часть закупленного для работников продовольствия. Хорошая, доброкачественная провизия обменивалась у купцов на гнилую, которую следовало выбросить на свалку. Целовальник получал хорошую приплату, а строители хлебали щи из котлов, зажимая рукой нос от вони.
Тяжкая работа и скверная пища валили с ног работников; на бирючей налагалась обязанность – набирать на Руси новых.
Барма все силы и помыслы отдавал строительству храма. Когда в зимние морозные дни стройка приостанавливалась, старый зодчий все-таки шел на площадку. Какая-то сила тянула его туда. Барма взбирался на леса, осматривал кладку, мерил, высчитывал. Морозный ветер овевал ему лицо; Барма поплотнее нахлобучивал шапку на голову.
За Бармой по пятам ходил Голован, после отъезда Постника принявший на себя заботы о старике.
– Наставник, иди домой – остынешь!
– Это я-то? – храбрился Барма.
Глава VII
Из переписки Ганса Фридмана
«Достопочтенному придворному советнику и главному смотрителю дворцов курфюрста Саксонского господину
Отто Фогелю.
Высокоуважаемый друг и покровитель!
Я получил твое радостное для меня послание и от всего сердца поздравляю, любезный Фогель, с новым высоким саном главного смотрителя дворцов.
А я… я теперь жалею, что покинул Саксонию и явился в эту неприветливую страну. Лучше бы я остался дома и шел к благосостоянию медленно, но верно под твоим доброжелательным покровительством. Но сделанного не воротишь.
Пишу подробно о всех здешних делах. У меня нет здесь сведущего собеседника, с которым можно было бы отвести душу и поговорить об архитектуре. Я встречаюсь с земляками, но это грубые, необразованные люди: купцы, мореходы…
Бываю я изредка у Голована. Он умный, начитанный собеседник, с ним приятно провести вечер, толкуя об архитектуре. Я не скажу, что он любит меня, но относится ко мне лучше, чем его товарищи. Барма по-прежнему терпеть меня не может, а я его ненавижу всей душой, и мне трудно скрывать это чувство…
Вот я и изливаюсь перед тобой, старый друг. К тому же ты собираешься писать книгу об истории архитектуры, чтобы с пользой употребить досуг, который дает тебе выгодная и покойная должность. Сведения, что я буду сообщать, драгоценны для твоей работы.
Стройка подвигается быстро. В октябре прошлого года закончили подклет. Подклет у московитов обязательная принадлежность всякого строения. Так называется нижний, обычно нежилой этаж здания. Крестьяне содержат в подклете свиней и кур. Состоятельные люди устраивают там кладовые.
Устройство подклета Покровского собора сложно и остроумно. Под каждым из девяти будущих храмов поставлен восьмиугольный каменный столб, пустой внутри. Эти глухие помещения, куда нет доступа дневному свету, представляют собой нижние этажи храмов, как бы высокие фундаменты их. Для прочности они связаны каменными арками, сверху настлана сплошная каменная площадка.
Едва окончилось строительство подклета и на двери его подвалов навесили огромные замки, как бояре и богатые купцы начали привозить на хранение имущество. Священники охотно сдают подклеты храмов в аренду. Богачи боятся пожаров, татарских нашествий и московских воров.
Закончив подклет, Барма начал ставить на площадке девять отдельных церквей, разделенных открытыми коридорами.
План собора таков. Вокруг центрального храма располагаются четыре меньших храма по четырем сторонам света: эти храмы архитекторы называют „большой четверицей“.
В промежутках, по диагоналям, размещаются церковки „малой четверицы“.
Приходится признаться: план задуман с гениальной простотой, с полным пониманием геометрических необходимостей. Я только сильно надеюсь, что строители не сумеют соблюсти пропорции: тогда собор обратится в безобразную груду, и этот провал погубит карьеру Бармы и Постника.
Перейду к деталям плана.
В русских церквах помещение разделяется на две неравные части: меньшая – алтарь – для священника; большая – для молящихся. От основного помещения алтарь отделяется перегородкой – иконостасом, ярко расписанным портретами святых, так называемыми „иконами“.
Алтарь центрального храма будет помещаться в нише, имеющей форму равнобочной трапеции; у нас, дипломированных архитекторов, такие ниши называются „абсидами“, и я с удивлением убедился, что этот термин знаком московским зодчим. В остальных храмах абсиды или малы, или отсутствуют.
Любопытно, что размеры церквей очень невелики. Самый большой храм едва ли вместит двести молящихся. Церкви двух четвериц малы до смешного. Я измерил две из них: шесть с четвертью аршин на четыре аршина; девять аршин на четыре с половиной аршина! Вот так церкви! В них по сорока человек не поместится. В наших рыцарских замках кухни больше, не говоря о пиршественных залах… Впрочем, московские архитекторы и этому подыскали основание. Я слышал, как Барма объяснял одному недовольному священнику:
– Храм наш – памятник, он должен иметь величественный и прекрасный
Должно сознаться, вопрос поставлен смело и смело решен.
О материале храма. Барма строит собор из красного кирпича, пуская пояски и карнизы из белого известкового камня. Это будет выглядеть нарядно, хотя нарушает строительные традиции „белокаменной Москвы“. Как известно, столица получила это прозвание потому, что в ней масса зданий целиком построены из белого камня.
Как тщательно следят русские архитекторы за прочностью раствора и за правильностью кладки! Пришлось мне увидеть, как „кроткий старик“ Барма расправляется за неаккуратную работу.
Есть на строительстве два неразлучных друга, два силача: Василий Дубас и Петрован Кубарь. Это ученики каменщиков, свою профессию они начали изучать на строительстве собора.
В последнее время Петрован Кубарь обленился и стал класть кирпич как попало. Быть может, он рассчитывал на снисходительное отношение главного архитектора. А получилось вот что.
Барма, обнаружив скверную работу, принялся лохматить бороду. (Теперь я знаю: у него это признак плохого настроения.)
И в самом деле, он коротко распорядился:
– Тридцать плетей. Потом переделаешь.
Петрована с обнаженной спиной уложили на скамейку, отполированную животами наказуемых, хотели привязать. Он отказался:
– Вырываться не буду!
Плеть засвистала так, что меня невольно пробирала дрожь. А Петрован лежал спокойно, хотя на спине его выступили кровавые полосы. Когда палач отсчитал удары сполна, Кубарь встал, встряхнул волосами и, что удивительнее всего, поблагодарил за науку. Затем он пошел переделывать кладку.
Наказание не подействовало на Петрована. Его снова уличили в небрежности, и он получил новую порцию плетей. А при следующей вине Барма распорядился:
– Уволить ленивца!
И эта мера оказалась самой действенной. Богатырь, из которого плети не могли выбить ни слезинки, ходил по пятам за Бармой и буквально проливал ручьи слез:
– Наставник, прости! Наставник, помилуй!.. Богом клянусь исправиться… Сними позор!..
Петрована поставили на кладку, и теперь это самый старательный работник.
Я рассказал о нерадивом каменщике. Большинство же трудится усердно, особенно женщина Салоникея. Она работает быстро и тщательно; швы идут как по нитке, составляя правильный, четкий узор. Барма ставит ее в пример мужчинам. Салоникея – гордая женщина: похвалы выслушивает совершенно спокойно, как нечто должное.
Кончаю длинное послание. Масло в светильнике выгорело до конца, хлопья копоти покрывают бумагу. Не знаю, когда удастся отправить это письмо, но стало легче на душе, когда побеседовал с тобой.
Глубоко преданный
Глава VIII
Поповский «бунт»
Попы малых храмов Покровского собора были крайне недовольны своими церквушками. Долго они разговаривали между собой, подогревая возмущение, а потом гурьбой отправились к митрополиту.
Излагать жалобу избрали двоих: маленького, щупленького, речистого протопопа Киприановской церкви Елисея и попа Никодима, настоятеля церкви Александра Свирского. Никодим был немногословен, но славился чудным басом, и за голос его любил владыка.
Просителей допустили в митрополичьи покои. Макарий вышел в худенькой ряске, заляпанной красками: он оторвался от рисования иконы. Владыка, похожий на немудрящего деревенского попика, ласково улыбался:
– С чем пришли, отцы?
Попы повалились на колени, застучали головой об пол.
– Не встанем, пока не согласишься выслушать, владыко! Велие нам грозит разорение! Оскудели животишками! – вопили они на разные голоса.
– Встаньте и говорите! Токмо не разом, а кто-либо один.
Протопоп Елисей бойко зачастил:
– Обижены, господине, гладкой и хладной смертью угрожаемы, и приносим слезные моления чад и домочадцев наших. Ведомо тебе, владыко пресвятый, что были у нас церкви деревянные, довольно обширные, и ходили к нам православные хрестьяне даже в достаточном числе. А теперь как посмотрели, что нам Барма с Постником строят, ужас объемлет…
– Ужас объемлет! – рявкнул Никодим, воспользовавшись тем, что Елисей остановился перевести дух.
Владыка поморщился:
– Ты бы, отец Никодим, помолчал. Глас твой для церкви хорош, а здесь от него ушам больно…
Елисей продолжал:
– Они нам не церкви возводят, но аки бы малые часовенки. Где там молящемуся народу вместиться? Коли три десятка влезет – и то уже много. А каковые там будут алтари? Ведаешь, господине, что в «Учительном известии» сказано: «Во олтарь, главу открыв и поклонение сотворив, вниди и к божественному престолу приступи…»
– «Учительное известие» я и сам знаю, – с нетерпением перебил Макарий. – Ты о деле говори!
– Я о деле, владыко премудрый! Где же в таком алтаре кланяться? Там поклонишься – ризой все с престола сметешь…
– Верно протопоп глаголет! Теснота неизреченная! Не повернуться! – загалдели попы.
Макарий покачал головой. Шум утих. Глядя на толстого Феоктиста, настоятеля церкви Варлаама Хутынского, митрополит укоризненно сказал:
– А тебе, отец Феоктист, до голодной смерти, мнится, далеко. И коли попостишься, сие на пользу пойдет. Вишь, чрево разъел! Верю, тебе с таким чревом трудно в новом храме служить. Уж не послать ли тебя на деревенский приход, во просторную церковь?
Побледневший Феоктист стал оправдываться:
– Неповинен, владыко, в чревоугодии. Ем мало, а плоть одолевает. Верно, болесть такая от господа ниспослана… И наказания не заслуживаю…
– Так на что ж вы жалуетесь?.. Церкви малы, тесны – верно. А ведомо вам, что собор сей великую славу нашей православной церкви означать будет? – возвысил голос митрополит.
Его маленькая фигурка стала такой недоступной и властной, что попы съежились, застыли. Мертвое молчание наступило в палате. Просители поняли, что дело оборачивается неладно, и думали только, как бы подобру-поздорову унести ноги.